Еще через сколько-то дней Дмитрий Петрович увидел рябенькое платье на пляже. Подошел к Клаве и спросил, почему она не купается. "Караулю одежду приятельниц". Клава ничем не высказала ни интереса к незнакомому человеку, ни протеста или сожаления, что он садится рядом. Из-под ладони, щитком приставленной к надбровью, она глядела на чешуйчатую поверхность моря, туда, где в зеленоватых волнах терялись алые резиновые шапочки Фаины Марковны и Людмилы.
Дмитрию Петровичу все же удалось вызвать ее на разговор. Осторожно вставляя вопросы, он даже узнал, что перед ним не вдова, не какая-то старая дева, а замужняя женщина, мать двухгодовалого ребенка. Из-за чего страдание в глазах, вялость, безучастное отношение ко всему, что делается вокруг? Не любит и не любима! Это было уже твердое убеждение Перевалова. Женщина никогда не испытывала чувства любви, она, как цветок без влаги, который поблек и вянет, не успев как следует раскрыть лепестки.
В этот день намечалась экскурсия в горы. Перевалов с трудом уговорил Клаву поехать вместе со всеми. Вечером, с помощью Людмилы и Фаины Марковны, с которыми не замедлил познакомиться, он можно сказать, насильно вытащил ее на эстрадный концерт. Он приучал ее к себе, как дичащегося ребенка, одновременно изучая ее и привязываясь к ней. И, может быть, прошло пять или шесть дней, прежде чем она назвала его по имени и отчеству. Только через полмесяца она не боялась оставаться с ним наедине.
У Клавы Горкиной было такое ощущение, что она спала все эти годы замужества и только теперь медленно просыпается. Странный затянувшийся сон! Еще казалось — больна. Что болит, неизвестно, что-то очень болит, раз худеет, тускнеет, тает. Это замечала она, замечали знакомые и соседи, не замечал только Горкин. Когда она сказала ему, что плохо себя чувствует, он как бы спохватился: "Правда, Клава, ты похудела, поезжай на курорт, полечись, отдохни. Как раз едут Абросимовы и Людмила, присоединись к ним". Ни вопроса, что болит, ни совета, как лечиться. И вот она очутилась под крымским солнцем, у моря. Но солнце для нее было очень жарким, оно утомляло, морская вода казалась холодной, еще больше расслабляющей тело, и только встреча с Димой (мысленно она уже называла его так) с каждым днем ощутительнее внушала силу и бодрость; затянувшийся сон проходил, Клава стала замечать и краски моря, и запахи цветов.
Правда, на первых порах новый знакомый пугал ее каждым словом суждений о жизни, о назначении человека, потом в душу вкрадывалось подозрение: а что ему от нее надо? Поняв, что ничего плохого Дмитрий Петрович не желает и не пытается сделать, постепенно осмелела; быть вместе с Димой стало желанием, а потом и потребностью.
В тот день, когда Михаил Иннокентьевич и Фаина Марковна разговорились о ней на вечернем свидании, Клава окончательно преобразилась. Еще утром, до завтрака, она выбежала в парк в надежде встретиться с Димой и, увидев его на скамейке, окликнула:
— Дима!
Он все приметил, на все обратил внимание: и на оклик по имени, и на ее походку, легкую, торопливую, вприпрыжку, и на Клавин наряд. Всегда рябенькая, без красок, сегодня она была в синей шелковой юбке и оранжевой кофточке. Ярко-оранжевая, она напоминала подсолнушек: стоял он, блеклый и неприметный, и вдруг потянулся к солнцу, расцвел.
— День-то сегодня какой! — сказала она, взглядом показывая на живые солнечные зайчики под шатром платана, на свисавшую и колышащуюся под легким ветром листву, на просветы неба между деревьями, шелковисто-голубого, лучезарного.
— Сегодня особенный день, Клава, праздничный день нашей любви.
Она качнулась, как подсеченная, Дмитрий Петрович едва удержал ее.
— Не надо бояться этих слов.
Клава долго молчала, раздумывая. Да, она не жила, а спала, Дима пришел и разбудил ее. Это он показал ей на голубое небо; научил понимать язык шелестящей листвы, дал почувствовать, как приятно, когда касается тела прохладная морская вода.
Дмитрий Петрович был уверен: он любим и любит. Он встретил, нашел то, что хотел, даже более: молодую женщину по летам и девушку по нерастраченным чувствам. Когда вечером под тем же платаном он говорил о своей радости Клаве, она понимающе жала его руку, потом заплакала.
— Кла-ава! — с укором протянул Перевалов. — Неужели ты не веришь моим словам, я говорю тебе… Я верю.
— Почему же слезы?
— Я так… — Клава припала головой к его груди и затихла. Вот так бы и сидеть рядом всю ночь. Что для нее прежняя жизнь, что Горкин? Зачем ей теперь и этот курорт, ей нечего больше лечить; с Димой она готова пойти хоть на край света.