Людмила на курорте избегала случайных встреч, не заводила знакомств. Не потому, что знакомства и встречи претили ей, что две неприятных истории — с Вадимом и Подольским — вернули ее к прежнему: "отречься, вытравить из себя все, все", — нет. На курорте она смутно, но почувствовала (не случайно заметил Дмитрий Петрович), что счастье у нее есть, только не здесь, оно ждет ее в другом месте. И Людмила была и выглядела спокойной, почти счастливой. Лишь на день или два ее вывел из обычного состояния уравновешенности один странный курортник.
Это был седовласый старик с холеной бородкой; в столовой ли в ожидании обеда, на берегу ли моря, наслаждаясь свежестью ветерка, он сидел с закрытыми глазами, его крупные глазные яблоки в провалах орбит были затянуты дряблой зеленоватой кожей. Однажды Людмила посидела с ним на скамье под каштаном, и он стал садиться на то место каждый день, немой, безочий, с тонкой книжкой в коричневых корочках, которая лежала у него на коленях.
Обеды и ужины для всего санатория стали подавать под брезентовый тент рядом со зданием столовой. Выпал случай, Людмиле пришлось сесть за один стол с загадочным стариком. Ветерок перелистывал его книжку, все ту же, томик стихов. Людмила пробежала глазами по столбику стихотворения и ничего не поняла, лишь почувствовала хлынувшую со страниц, от желтоватой грубой бумаги тяжелую бунтующую тоску. И вдруг вспомнила — это же Уолт Уитмен, она читала мятежного американца, только давно.
А старик будто проснулся: скрипнул стулом и мягко, ласково проговорил: "Могу дать прочесть. Даже подарю, обаятельная особа". Людмила смущенно отказывалась, мол, зачем же, не следует, но обладатель книжки уже писал что-то на титульном листе, написал и сунул жиденький томик в Людмилину раскрытую сумку. Как раз подали ужин, все за столом принялись за еду.
И только в палате, ложась спать, Людмила вспомнила о подарке. Достала томик Уитмена из сумки, отвернула корочку и с ужасом прочитала написанные шариковой ручкой слова: "Молодой и цветущей. Уходящий во тьму". Долго после этого не могла заснуть. Утром первой мыслью было — не попасться на глаза старику, хотя он и с закрытыми глазами, а видит. Но старика не было, он куда-то исчез. Весь день Людмила ходила, преследуемая ощущением жути. Вечером нарочно оставила подаренную книжку в санаторской библиотеке. Только после этого неприятное впечатление и изгладилось мало-помалу, курортная жизнь опять вошла в свою колею: восхищение пальмами и цветущими глициниями, пляж, смех и шутки с Фаиной Марковной и не отходившим от нее Михаилом Иннокентьевичем.
Людмиле очень нравились взаимно искренние, чистые отношения Абросимовых. Вот это любовь! Вот такая она действительно помогает жить!
Клаве Горкиной Людмила сочувствовала: без любви, без радости живет со своим изобретателем Клава. Оттого и худоба и апатия. "Ты рассейся немного, — однажды посоветовала Людмила подруге. — Говорят, помогает в таких случаях легкий флирт"… Сказала и вскоре забыла, уверенная, что Клава не придаст значения ее словам. "Пусть немного рассеется с посторонним", — подумала она и в тот день, когда купалась в море и видела, как к сидевшей Клаве подошел атлетического сложения мужчина с позолоченными южным солнцем светлыми волосами. И на этот раз она была уверена: ничего с подругой не приключится. Но когда Клава стала пропадать по вечерам, а однажды скинула рябенькое платье, нарядилась в оранжевую блузку, вся расцвела, Людмила не могла не насторожиться: "Тут, пожалуй, флирт, и не легкий".
То, что произошло накануне отъезда с курорта, ее ошарашило. Искупались, может быть, последний раз и сидели на песчаном берегу, обсыхали, Клава вдруг, привстав на колени, сказала:
— А мы решили пожениться.
— Да-да, — тотчас подтвердил Дмитрий Петрович, взяв ее за руку. Он заявил, что прекращает свой отдых и едет со всеми в Красногорск, забирает там Клаву с ребенком и везет к себе на Урал.
— Позвольте, — первым отозвался Абросимов, снимая очки. Сказал "позвольте" и замолчал. Странно! Ну, случилось бы что-то подобное с Людмилой — женщина одинокая, вдова, должна рано или поздно обзавестись новой семьей, — а то с Клавой, которую он только и видел молчаливо передвигавшей кастрюли или баюкавшей мальчонку в тесной квартире Горкина, которая и на улицу-то не выходила и говорить-то разучилась с людьми. — А вы, вы… — никак не мог подобрать нужные слова Михаил Иннокентьевич и мигал, будто ему запорошило глаза, — вы обдумали свое заявление? Не колдовство это… — Абросимов кивнул в сторону моря, синего, в серебряной чешуе… — так называемого Черного?