Дружинин дал понять ей, что это несмешно и нескромно, и Люба притихла. Сколько-то дней воздерживалась от шуток и смеха. Но заставь ручей, чтобы он не журчал!
Весной (к этому времени Люба особенно вытянулась и похорошела) Павел Иванович стал замечать, что девушка частенько заходит в отсутствие Наташи. То придет за какой-нибудь книжкой — нужна до зарезу — в час занятий Наташи в спортивной секции, то явится пригласить Наташу в кино, когда та уже смотрит картину; тряхнет волосами и бухнется на диван: "Ух!"
Майским теплым вечером, столь тихим и теплым, что можно было распахнуть настежь окно да и оставить открытым, Павел Иванович сидел на диване и дочитывал новый военный роман. Их, военных романов, появлялось, как грибов после дождя; все они повествовали о знакомом Дружинину, однако в каждом из них он находил что-нибудь такое, что и для него, вчерашнего фронтовика, было новостью. В этом, из жизни летчиков, можно было с особенной остротой почувствовать, что такое секунда, десятая доля секунды для человека, участвующего в воздушном бою. Но к концу книги автор или устал, или выдохся и слишком поспешно закруглял свои хорошие мысли, "шел на посадку". Торопливость его передалась и Дружинину, он даже полистал оставшиеся страницы, прикинул, не закончит ли книгу до семи часов вечера — в семь надо идти на общезаводское партийное.
В прихожей послышалась трель звонка. "Неужели Наташа? — подумал Павел Иванович. — Так рано…" Пошел открывать дочери дверь.
На лестничной площадке стояла чем-то явно опечаленная и немного смущенная Люба.
— Наташи нет дома?
— Нет. На комсомольском собрании.
— Ах, правда! — Люба приспустила черные длинные реснички, но с места не тронулась, вниз по лестнице без оглядки не побежала.
Павла Ивановича это заинтересовало. И то, как Люба оделась, забыв о комсомольском собрании, — синяя расклешенная юбка, безрукавная пестрая кофточка, в разрезе ворота — розовый треугольничек шелковой сорочки, — наводило на размышление.
— Теперь уж все равно опоздала, — не поднимая глаз, проговорила она, — буду ждать Наташу.
— Подожди, — умышленно не возразил Дружинин, пропуская девицу в квартиру (именно это слово — "девица" подходило больше всего). Хотелось понять, почему она сегодня здесь, а не в школе, с ним, а не с комсомольцами. — Ты что-то, Люба, печалишься? — Он прошел вслед за нею. — Из-за собрания переживаешь?
— Не знаю, — тихо обронила та. Села на валик дивана и поправила на коленях юбку.
И тут Павел Иванович уже подивился: на Любе были чулки капрон, новинка, мечта всех девушек и молодых женщин. И туфельки даже не на венском каблуке, а на высоком. Уж этого-то на месте отца и матери Свешниковых он бы дочери-восьмикласснице не позволил, хотя она и переросток. Да и что за праздник? Самое будничное, самое трудное время — подготовка к экзаменам… Во всем новом, красивом, а шов чулка — змейкой, а плечико сорочки, выбившееся из-под ворота безрукавки и оказавшееся длинным, не подшито, как делают женщины, а перевязано торчащим узлом. Смешны они, молоденькие девчушки, рядящиеся под взрослых, как смешны те, которым за сорок, за пятьдесят, а они тщатся выглядеть чуть ли не девушками.
— Голова заболела? — спросил Дружинин, подходя к Любе и дотрагиваясь ладонью до ее лба. — Весенний воздух имеет такое свойство, пьянить и туманить голову.
Люба ничего не ответила, лишь склонила на бок легкую кудлатую головку. А когда он спросил, не дать ли ей таблетку пирамидона и она подняла ресницы, в ее карих бархатных глазах стояли настороже слезы, одно слово его, один жест, и они брызнут, польются.
Вот как! Уж не сам ли он дал ей повод для переживаний этими играми и шутливыми разговорами, малой строгостью, достаточной только для Наташи? Павел Иванович осторожно отстранился от Любы и посмотрел в раскрытое окно: через крышу соседнего дома летели ватные облачка, подкрашенные закатным солнцем. Когда-то еще из них получится настоящая тучка, грозовая, способная увлажнить землю, а летят бездумно, летят… И вдруг ему отчетливо представилась сценка: он сидит рядом с Любой на диване и разговаривает по поводу ее признания:
"Ты еще девочка, ты все это сочинила, Люба".