Комната была большая, вся устланная коврами домашнего тканья и дорожками. В простенке между двумя широкими окнами громоздился комод, заставленный флаконами и коробками, катушками ниток. Прикрытая футляром швейная машина, грузный, под чехлом без единой складки диван, слегка запыленное зеркало… Да, да, здесь каждый предмет, каждая вещь давным-давно стоят и лежат всяк на своем месте недвижимо, это — квартира домовитых хозяев, которые взрастили птенцов-детей и выпустили их из родного гнезда, — летайте по воле.
Оказавшись около зеркала, Дружинин заглянул в него. Неужели такой? Глубоко провалившиеся глаза, исполосованный продольными морщинами лоб, на висках — мыльная пена седины… Глупости! Не за один же день постарел. Да и какое может иметь значение, стар или молод, русоволос или сед!..
Дружинин вернулся к выключателю и погасил свет. В широком окне постепенно выступила холодная синева ночного неба, обозначился темный силуэт ветвистого тополя. Дерево шевелило листвой и слегка покачивалось на ветру. Павел Иванович снял с себя, скрутил в тугую спираль ремень, расстегнул ворот офицерской, без погонов, гимнастерки и почувствовал облегчение. Опять поглядел на тополь: домашнее, живое и цепкое до жизни дерево! С ним просто: попадет на новое место, пустит корни в тучную землю, обрастет прочным листом и шумит, бушует под благодатным солнцем, как бы его ни ломали бури, ни корежил мороз.
«Убит!» — эта мысль ни на минуту не покидала сознания Людмилы, едва она закрывала за собой дверь заводоуправления. «Убит!» — тупым ударом било по голове, едва появлялась дома, в комнатах, где он дышал, гладил ее волосы, смеялся. Все в доме, чего касались его руки, видели глаза, напоминало о нем и твердило: «Больше не притронется, не увидит».
На работе — совсем другое. Целыми днями приходилось шуметь и спорить с хозяйственниками, доказывать, что они расточительны. Каждый же хотел получить больше денег, часто на расходы, не предусмотренные ни одной статьей смет. Прохоров как-то умел вывертываться: поговорит шепотком с горланами, и все шито-крыто, улажено. Людмила так не умела. Не могла. Да и не хотела! Оставаясь за Прохорова, она твердо сказала себе: никому никаких уступок, ни малейшего нарушения финансовой дисциплины, бережная трата каждой копейки. Так и делала. Иногда упрекала себя в косности, буквоедстве, а делала, как было решено.
Однажды специально осталась после шести и переворошила все бумаги, все бухгалтерские книги, с пристрастием сверяла каждую цифру в квартальном отчете с цифрами планирования. Вывод напрашивался сам собой: с перебоями оборачиваются отпущенные заводу средства, деньги — кровь предприятия — движутся как-то вяло, замедленно. Почему? Ответ давала та же отчетность: не полностью загружаются станки и машины, о скоростном резании одна болтовня, перерасход средств на строительстве и капитальном ремонте, а незавершенное производство… в нем заморожены миллионы рублей. Удивительно ли, что иной раз ни рубля на расчетном счете?
Обо всем этом Людмила еще раньше, без четких выкладок, собиралась поговорить с Абросимовым, да все откладывала: может, улучшится обстановка. Какое там улучшение! И вот теперь, взвинченная событиями, поведением самого директора — без конца навязывается с услугами — решилась. Решила, что придет к нему в кабинет подписывать чеки и ведомости и выложит всю свою бухгалтерию, скажет: «Вот о чем надо больше думать, товарищ Абросимов».
Возможность поговорить представилась скоро: Людмила принесла на подпись кучу бумаг.
В огромном кабинете директора было тихо. Широкие, мореного дуба шкафы, объемистый письменный стол… От диванов и кресел, обитых черным пупырчатым дерматином, веяло холодком… Громоздкость мебели, торжественная тишина, холодок — в этом, пожалуй, был дух прежнего директора Макарова, человека сурового, размашистого, «рукастого», как говорили о нем на заводе, все создавшего здесь в соответствии со своим характером и привычками. Это «все» мало подходило к облику Абросимова — белобрысенький, щуплый, робкий; Людмила оглядела его, склонившегося над столом, и с жалостью подумала: «Да он утонул в этом омуте-кабинете!»
Михаил Иннокентьевич услышал ее «здравствуйте» и сорвался со стула, засуетился, предлагая без стеснения проходить и удобней садиться в кресло.
— Вот сюда, в мягкое, — показал он на приставленное к столу. — Вы, Людмила Ивановна, обиделись на меня во время недавнего разговора у вас дома, — быстро заговорил он, приглаживая легкой ладонью жидкие, с глубокими залысинами волосы. — Но я не желал ничего другого, кроме — облегчить ваше положение, вы должны быть в этом уверены. Сегодня Павел Иванович Дружинин говорил мне о капитальном ремонте вашей квартиры, я вполне с ним согласен. Потому что завод имеет возможность, а мне досконально известно ваше трудное положение; я сочувствую вам…