Абросимов сделал паузу; блеснули на свету стекла его очков, загорелое на южном солнце лицо подернулось улыбкой. Павел Иванович встретился глазами с его долгим поверх очков взглядом и понял, что часть сказанного о резервах директор относит и к нему, Дружинину. Возвратясь с курорта, Михаил Иннокентьевич уже дважды начинал говорить: "Не знаю, долго ли будете у меня в завхозах…" "Скучновато, побалуй, в заместителях по хозяйству при ваших резервах…" Что он имеет в виду? Павел Иванович подвигался на скрипучем стуле и ощутил уже не ноющую, а вдруг стрельнувшую боль в ноге. "Вот они, мои резервы, какие…"
Потом он слушал директора и думал: "Смело встает на ноги человек. И говорит по-другому: не упрашивает, не молится, а требует".
— За работу по озеленению территории завода, — продолжал между тем Абросимов, — могу только благодарить. Еще бы на улице побольше зелени! Потому что аллеи из тополей и акаций — это не мертвые декорации; воздух для легких, радость для глаза, сила для мускулов — вот что такое зеленый листок!
Но когда один за другим начали говорить рядовые коммунисты, выявлять недостатки в строительстве и ремонте жилья, в работе столовых и детского сада (раз уж на повестке, вроде, бытовая тема!), Абросимов обвял и ссутулился. Вергасову, который критиковал жилищное управление — помажут известью или краской и — готово, капитальный ремонт, — он сочувственно кивал головой; во время речи старика Кучеренко маленькая с глубокими залысинами голова Абросимова поматывалась сокрушенно.
Григорий Антонович говорил с места. Задал вопрос, как там с подсобным хозяйством, да и разговорился, комкая затрепанный картузишко.
— Ума не приложу, что делает наш уважаемый Михал Михалыч Токмаков Будто бы и парники у него есть, и теплицы типовые отстроены, а помидоров и огурцов, ни ранних, ни поздних, в глаза не видит народ. Масла и молока, слышно, в детском саду и яслях кот наплакал да забыл лапкой стереть. А коровок породистых держим, сено для них за тридевять земель возим зимой… На сторону уплывает продукция!
Заключительное слово Абросимова было короткое, но говорил Михаил Иннокентьевич опять четко и ясно и главное — бодро. Он и критиков поддержал и страстно обрушился на бракоделов и бездельников. Ссутулился и обвял снова после собрания, когда подошел к Павлу Ивановичу, протирая белым платком очки и кусая блеклые губы. Дружинин уже недоуменно спросил, в чем дело.
— Получается не всегда так, как хотелось бы…
— Не вижу, Михаил Иннокентьевич, оснований, чтобы расстраиваться. Причина для беспокойства, к сожалению, есть: дух Подольского. Да, да! И самого Подольского поблизости давно нет, а воровской дух его присутствует. Как же иначе определить и назвать проделки ловкачей, например, из жилищного? Правильно говорилось на собрании: щели, дыры замазали и — готова квартира такая-то в доме номер такой-то, можно ставить палочку или крестик. Или у Токмакова в хозяйстве: теплицы, в теплицах летают всю зиму хлопотливые пчелки, опыляют огурчики, а на столе у рабочего этих огурцов нет. По отчетам зеленеют и поспевают, а спелыми пользуется кто-то другой. — Дружинин привстал на носках, высматривая в движущейся толпе Чувырина, хотелось поговорить с ним о Свешникове, сходить к Юрию Дмитриевичу на стройку.
— Но вы же, Павел Иванович, посылали кого-то из бухгалтеров, — заметил Абросимов, надевая очки, — никаких злоупотреблений не выявлено. Да и Михал Михалыч не такой человек…