— Я, папа, ни за что бы тогда не пошла, если бы знала, что тебе тяжело. Ты болел, а я, я…
— Не надо об этом, дочка. — Он протянул к ее склоненной голове руку и поворошил мягкие русые волосы. — Иди, дорогая, домой, я дня через три-четыре вернусь.
— Правда, папка?
— Разве мы когда-нибудь говорили друг другу неправду?
Он сказал это так уверенно, в глазах его был такой праздник, что Наташа и мысли не допустила — сомневаться. Окрыленная надеждой, она поцеловала отца в щеку и птичкой выпорхнула из палаты.
Вот и тишина заполнила коридор. Дружинин приподнялся и сел на скрипнувшей пружинами кровати. Было такое ощущение — щеки его горят, и одна, которую только что поцеловала дочь, и вторая, поцелованная несколько минут назад Людмилой. Людмила… Павел Иванович тотчас восстановил в памяти этот незабываемый миг: Абросимов, пожелав доброго здоровья, вышел, направилась к двери Тамара, а задержавшаяся возле кровати Людмила — в серых глазах ласковое тепло, уголки губ слегка раздвинулись в мягкой улыбке — наклонилась и, коснувшись мягкими волосами лица, поцеловала в щеку. И, смущенная, скрылась быстрее Тамары.
За что? Только из сострадания?.. Но Дружинин не мог не замечать всех перемен в этой женщине. Холодную ненависть излучали ее глаза в ту, первую встречу у них, на Пушкинской улице. Потом она упорно пренебрегала всякой его помощью, старалась не видеть, не замечать. Было время, он был для нее никто, даже не знакомый, не фронтовой друг Виктора. Потом, нынешней зимой — проблески доверия и уважения, чуть ли ни дружба, теперь…
И тотчас Павла Ивановича осенила мысль, что сам-то он давным-давно любит Людмилу, немного своенравную, до глубины души потрясенную горем, но не убитую, стойкую. С какой поры любит — неизвестно, может быть, с того дня, когда впервые увидел и она возненавидела его. Только он не мог, не смел, у него не было морального права признаться в этом даже перед собой — ведь она же Баскакова! И не признался бы никогда, не рассеял предубеждения, не приди она сегодня сама, не вдохни своего светлого чувства в его тоже достаточно исстрадавшуюся душу.
Дружинин прикрыл ладонью глаза. Предостерегал от увлечений Любу, собирался предостеречь дочь, а сам? Седой, старый, больной!.. Он потрогал забинтованное колено и не ощутил сквозь одеяло и простыню туго накрученного бинта. Принялся ощупывать вторую ногу. Никогда не путал больной и здоровой ноги! Обычно острая, режущая и стреляющая боль теперь как бы рассосалась, ровно расплылась по всему телу. А в палате было светло, солнечно, и тополевая ветка с шаловливыми листочками все смелее дотрагивалась до рамы.
На другой день он почувствовал себя намного легче, через два дня — совсем легко, а через четыре, как обещал дочери, его выписали, правда, с условием: недельку посидеть дома.
Искусство ли врачей помогло, или то, что болезнь была захвачена вовремя, или и то и другое, да еще и третье, Павел Иванович встал на ноги. С завода ему прислали машину, он отказался ехать: пройдет тихонько пешком. Нет большего счастья двигаться самостоятельно, чувствуя под ногами землю и над головой — голубое небо весны!
В войну все рабочие и служащие завода горного оборудования (тогда — оборонного завода) сажали картошку. Сажали за каменоломнями, километрах в пяти от города, там каждому был отведен небольшой участок, копались в огородах, у кого они были, во дворах и даже на улицах и площадях города, не трогали только мостовую да асфальт.
Теперь войны не было, не было и прежних трудностей с продовольствием, а чуть стало пригревать солнце, люди заговорили об огородах; привычка минувших лет, сила инерции тянули людей на поля за каменоломни, к земле, обильно политой трудовым потом токарей, слесарей-сборщиков, кузнецов, инженеров и техников, канцеляристов и расторопных в нехитром деле копки-посадки домохозяек, охочих до веселого дела ребятишек и почтенных старцев, которым за длинную зиму порядочно надоела тишина и мрак городских квартир.
Поэтому завком и партбюро вновь создали огородную комиссию, поручили ей организовать вспашку земли, нарезку участков всем желающим. В комиссию от работников заводоуправления вошла и Людмила.
В выходной день пять членов комиссии и шестой секретарь партбюро Антон Кучеренко выехали на грузовой машине за город. Антон ехал по собственному желанию, он не привык сидеть дома, всегда стремился туда, где люди, где что-нибудь затевалось или делалось. Широко расставив ноги, Кучеренко стоял посреди кузова мчавшегося грузовика и кричал подскакивавшей на доске-сидении Людмиле: