— Сосед его справа такой же…
— Директор безалкогольного? — Павел Иванович выпрямился на стуле. — Бросается в глаза, товарищ секретарь, маленькая деталь: подешевел брусничный клюквенный морс, стоимость стакана 39 копеек; год назад стакан стоил 49 копеек, еще ранее — 59, Что за игра в копейку?
— То-то, что игра. И горком уже заметил эту копейку и занимается ею, как и всей пищевой промышленностью и торговлей Красногорска. При точно поставленном деле по копейке можно собрать сотни и тысячи рублей. Кто будет просить копейку сдачи, заплатив пару двугривенных? На квасной и пивной пене умеют ловкачи денежку зашибить. Не случайно анекдот пошел: "На простой воде строим электростанции, а на квасе и пиве не построить дачу?" А они тоже просто так, на голом месте, не появляются.
— Выходит, клюют по копейке… те же самые воробьи?
— С виду-то воробьи, да очень прожорливы. А может оказаться и чисто вражеский элемент.
— Может, — раздумчиво сказал Дружинин.
В открытое окно донеслись молодые звонкие голоса. Рупицкий прошел к окну и поглядел вниз, в аллею летнего парка.
— Да, молодость, — сказал он, тряхнув головой. — Посмотри-ка на цветущую-то со стороны.
Павел Иванович стал рядом с ним у окна. Зеленые, на полный лист тополя, кудрявая зелень коротко подрезанных акаций и стайки девушек и ребят. Мимо высоко бьющего фонтана шли под руку Вера Свешникова и Петя Соловьев, плотный, с закрученными рукавами белой рубашки; впереди торопливо бежали Люба, какой-то подстриженный под бокс юнец и… легкая в светлом платье Наташа. Вот этим счастье свое строить легко. И подумал о Людмиле: она недоступна, он напрасно тешит себя надеждами на ответное чувство. Да и не перешагнуть ему лежащей между ними черты, не заглушить в памяти горькое, страшное.
— Ну что, Дружинин, — сказал в это время Рупицкий, — решено у нас с тобой, для крепости можно бить по рукам?
— А куда все-таки секретарь горкома спешит?
— Тороплюсь закрепить кадры, чтобы не растащили.
— Вот как! — Это для Павла Ивановича было ново. — Вообще-то, как масса, партийцы, но хотелось бы и посоветоваться самому с тобой.
— Посоветуйся. Только недолго. Уж очень сложная обстановочка И на производстве надо жать, жать и жать, и с народом крепко работать. Народ у нас в городе всякий, нашлись воры, может оказаться, повторяю, и чисто вражеский элемент.
— Конечно. — Павел Иванович не однажды раздумывал: ведь скрываются же где-то по закоулкам люди, пакостившие в войну, не всех выловила контрразведка "Смерш" Пресмыкается, наверно, под чужой фамилией и Аркадий Златогоров, про которого рассказывала Наташа и о котором сам многое узнал, когда был в Белоруссии… Подумал о Тамаре, о ее попытках разоблачить "своего шэпэ". Вдруг, действительно, придет и заявит: "Тот самый, не пойманный в сорок четвертом под Полоцком. Когда-нибудь изловлю и вашего Златогорова, дам ему прикурить".
Он и сам дал бы прикурить этому стервецу!
По трусости сын врача и сам врач Аркадий Златогоров выдал фашистам Анну Дружинину, по трусости же и оказался их платным агентом. Когда следователь тайной полиции показал ему пистолет, моргнувший темным глазком дула, и спросил по-русски, хочет ли молодой человек жить, у Аркадия затряслись коленки.
— Не убивайте, господин обер-лейтенант, я же ничего против не сделал, я еще…
— Пригодитесь? Так бы и говорили сразу. Пишите.
И Аркадию пришлось писать, расписываться, а потом и делать. Правда, немецкая полиция не давала ему больших, сложных поручений, требующих изворотливости ума и характера, от него требовали простого: записывать, кто приходит на лечебный прием к нему и его отцу, кто и сколько покупает медикаментов, и обо всем доносить. Остальное его не касается.
И Аркадий записывал, передавал бумажки все тому же обер-лейтенанту, говорившему по-русски. "Ну что я всем этим делаю плохого? — на первых порах тешил он себя мыслью. — Я только пишу, зачем человек приходил, я же не показываю пальцем, вон тот партизан, возьмите его. Да и по своей ли доброй воле я это делаю? Не по своей".
Но каждый раз, составляя донесение, молодой Златогоров ощущал холодное замирание сердца, руки его тряслись, и на бумагу ложились буквы вперемешку с чернильными кляксами. Вернувшись от обера, он доставал из шкафа бутыль со спиртом-сырцом и глушил его сутки, а то и двое.
Неприятностей прибавилось от того, что в доме у овдовевшего старика-отца появилась любовница. Еще в те годы (лет пятнадцать назад), когда отец преподавал в местной фельдшерской школе, а она училась, между ними, оказывается, была интимная связь. Позднее, после Пилсудского, они получали заграничные паспорта и путешествовали по Швейцарии, ездили в Рим. А бедная мать ничего этого не знала. Она так и умерла, обманутая и издерганная мелким тиранством отца.