— Так вот: где бы взялись наглецы и циники или эти прохвосты и воры типа бывшего агронома с подсобного? Право, в нашей жизни что-то не так. И очень прискорбно, что в силу обстоятельств в сети негодяев попадает такой человек, как Михал Михалыч, сам по себе не злой, душа нараспашку. Сидит, наверно, сейчас и горюет, ухватившись за голову.
— За так называемую голову, — глухо сказал Павел Иванович.
А на узком полуострове, врезавшемся в реку, в деревянном домике с низким давящим потолком в это время, действительно, сидел, уткнувшись головой в ладони, Михал Михалыч Он так сидел уже сутки, даже ночевал здесь. Когда кто-нибудь приходил и начинал говорить, он будто бы слушал, потом встряхивал головой: "А?" Оставшись один, опять думал, думал… Они крали, а он, сидя рядом, ничего не видел, не знал, он даже не спросил, а кто они, откуда взялся этот пройдоха Вадим?
И Михал Михалыч рвал на себе бесцветные волосы. Захватывал их десятью пальцами и рвал.
Дома Павел Иванович попробовал заняться чтением — не читалось. Отложил журнал в жидких корочках, вынул из распечатанного конверта письмо. Но и письмо отложил в сторону, рука опять потянулась к журналу, начала машинально перелистывать его… А ведь Абросимов прав: жулья, циников, наглецов расплодилось, — есть же коренные причины всему. Право, нужен всеочищающий ветерок, да такой, чтобы пронесся по всей стране с востока на запад! Так, пожалуй, думал и Михаил Иннокентьевич, только постеснялся сказать; он и раньше намного острей улавливал ненормальности в жизни, у него гибче ум, не оледеневшее, как у некоторых других, сердце. То, что его больше беспокоят сегодняшние носители зла, а не вчерашние, иной раз призрачные, — и в этом есть свой резон: нельзя без конца жить подозрениями в отношении тех, кого в дикие условия ставила боязнь смерти, война.
Но подумал опять о войне, о сожженном, порушенном, о загубленных, искалеченных, обездоленных и закрыл руками лицо. Вспомнил Людмилу и, шепотом произнося ее имя, отчетливо видя ее перед собой, не ощутил той радости, которую испытывал при каждой встрече с этой женщиной, при одной мысли о ней.
Чтобы хотя немного забыться, он принудил себя читать лежавший перед ним журнал. Но попались стихи, наверное, начинающих, — этакое невразумительное чирикание и позванивание колокольчиков-рифм. Только последнее стихотворение и врезалось сразу же в память. Оно как бы специально посвящалось ему, объясняло состояние его духа. Дружинин закрыл книгу и, беззвучно шевеля губами, повторил наизусть последние четыре строки:
А может, и невозможно!.. Павел Иванович вынул из конверта письмо, достал из стола листок чистой бумаги и тут же написал ответ министерству: против перевода в Белоруссию, по старому месту работы, не возражает.
За город всем коллективом снова выезжали в середине августа.
В день выезда Григорий Антонович Кучеренко поднялся до свету — не спалось. Вообще, когда предстояло что-нибудь необычное: поездка, близко ли, далеко ли, встреча большого праздника или покупка для дома немаловажной вещи, — сон у старика пропадал. Даже перед собранием, если оно назначалось заранее и Григорий Антонович собирался выступить в прениях, он не мог спать спокойно; поднимется с головной болью, перепутает все, что надо сказать, да так и не выступит, промолчит.
На кухне старик примерил брезентовую куртку и кожаные сапоги с голенищами до пахов, на случай дождя приготовил прорезиненный плащ. Все эти вещи были у него новые, хотя и куплены лет пятнадцать назад, по приезде в Сибирь. Тайга рядом, а охотиться приходилось редко — некогда, да и годы не те, не будь собственной машины у Соловьева, и теперь не засобирался бы далеко.
На часах не было и шести, Кучеренко вышел из дому посмотреть, не идет ли переулком Дружинин — уговор был поехать вместе. Нет, улицы и переулки пустынны; над крышами домов висит редкий туман, кое-где пробитый лучами солнца, — должен разыграться денек! Григорий Антонович открыл ставни во всем доме, не притронулся только к окну в комнату Соловьева: пусть поспит еще, ложился после полночи, все гоношил "москвича".
В доме гудела растопленная Ильиничной плита; вернувшись с улицы, старик обогрел у огонька руки (так, по привычке, холода-то на дворе не было, одна сырость), замялся ружьем, вычищенным еще накануне. Перед светом от окна осмотрел каналы стволов, взялся за шомпол.
— Не мешался бы под ногами, — проворчала Ильинична, проходя мимо с кастрюлями.