Устроились на заднем зыбком сидении. Павел Иванович попытался заговорить о природе, навечно заряженном аккумуляторе энергии, получалось заумно и выспренне. Людмила даже не начинала разговор: все, что можно было сказать, уже сказано словом ли, жестом ли. Сегодня ей хорошо. Хорошее чувство в ней собиралось по капельке… В голову лезла еще какая-то мысль, не очень ясная и чем то тревожащая, Людмила гнала ее прочь.
Дружинин мысленно подтрунивал над собой: "А говорил, что твоя песенка спета, все твое испепелила война! И тело, и душа уцелели!" Даже отважился подумать: "Ничего тут предосудительного нет, память друга была и остается светлой… — он легонько коснулся щекой ее теплых, мягких волос, — она поняла это лучше, чем я".
Перед городом по обеим сторонам дороги потянулись ветвистые тополя, соединившиеся кронами в вышине, и Дружинину живо припомнился давний вечер в доме старика Кучеренко, разговор о посаженном им тополе: сунул в землю тополевую палку — вымахало дерево высотой с телеграфный столб, пустило корпи под мостовой и красуется на благодатном солнце, как бы его ни сокрушали морозы и ветры… Так и с человеком бывает, как бы его ни испытывала судьба!
На Пушкинской улице, возле дома с тесовой калиткой машина остановилась. Заслышав сирену, на крыльце появилась Мария Николаевна. Дружинин быстро выскочил из машины, поднял за скрюченные лапки двух подаренных ему Соловьевым тетерок.
— Принимайте, Мария Николаевна, дар природы!
— Но это же вам дарили, — негромко сказала из машины Людмила.
— А куда мне их, посудите? У меня и дочери дома нет, чтобы ощипать, только завтра приедет. Потом… я думаю, Петя Соловьев дарил не одному мне, но и вам по дружбе, и Марии Николаевне, своей бывшей учительнице. — Дружинин шагнул к калитке. — Принимайте, Мария Николаевна, и без рассуждений — в котел!
— Ну, спасибо, — мягко улыбнулась она. — Готово будет, пожалуйте к столу.
Павел Иванович посмотрел на Людмилу — та стояла возле машины, зарывшись лицом в немного увядшие цветы, — и окликнул шофера:
— Отправляйся, Гоша, домой!
Под осень в Красногорск приехал Дмитрий Петрович Перевалов. Он устроился в Центральной гостинице, осмотрел город и только на другой день утром, побритый, почищенный, явился к Абросимову, подал ему командировочное удостоверение.
— Послушайте, Дмитрий Петрович, — едва взглянув на удостоверение, сказал Абросимов, — что вы пытаетесь втирать очки какой-то бумажкой? Зачем вас могли командировать к нам на завод?
— В удостоверении сказано, — не обиделся, не удивился Перевалов, слегка вскинув голову. Его светлые волосы все еще сохраняли ту, весеннюю, позолоту крымского солнца.
— Но сознайтесь, вы же приехали не ко мне, а к своей знакомой? Командировка — только вуаль, дымовая завеса.
Перевалов пожал плечами.
— И так, Михаил Иннокентьевич, и не так, вернее, так и так, в смысле — по двум делам сразу. К вам я зашел по второму.
Сказано было ясно: в советах по первому делу командированный не нуждается, и Абросимов склонился над столом, чтобы дочитать удостоверение. "…Направляется для ознакомления с работой поставляемого станочного оборудования…" Увезет, наверное, Клавочку, разрушит горкинскую семью! Вот заявить, куда следует, чтобы повернули ему оглобли да еще всыпали по партийной линии там, на Урале… "Срок командировки 30 дней". На кой же черт ему столько! Серьезно собирается заниматься работой станков? И одно сделать и другое? Может быть, и не надо мешать, не все склеивается, что разбито или расклеено. Любовь не фарфоровая чашка, если разбилась, ее по черепкам даже не соберешь…
Вскоре, облачившись в синий халат, Перевалов ходил по цехам и оглядывал свои, собственной конструкции, станки, любовно поглаживая их широкой ладонью, допытывался у токарей, как станочки работают. Через недельку в механических цехах ему было известно все и знакомы все, в том числе Горкин.
С Иваном Васильевичем у него сразу установились дружеские отношения Инженер Горкин поражал Перевалова тонким знанием механики, живостью технической мысли и абсолютным безразличием ко всему, что не имело отношения к станкам, резцам, скоростям Даже обедая, он продолжал развивать какую-нибудь понравившуюся ему техническую мысль, при этом так жестикулировал, что рукава его пиджака, запачканные машинным маслом, обязательно попадали в тарелку с супом или подцепляли лежавшую на скатерти вилку и валили ее со звоном под стол. Что он ел или пил, он, конечно, не видел, кислого, горького, соленого не ощущал.