А теперь вот шел по длинному коридору заводоуправления и раскаивался: переборщил. Потому что и после выговоров мало что изменилось к лучшему. Надо как-то по-иному с людьми, не круто.
В кабинете уже сидел, развалясь на стуле, полный пожилой человек в брезентовом дождевике.
— С заводского подсобного, Токмаков, — представился он, быстро соскакивая со стула.
— Здравствуйте, товарищ Токмаков. — Дружинин протянул ему руку. — Садитесь. — Он знал этого человека, своего подчиненного, пока что заочно. Слышал — во время войны Токмаков работал председателем завкома, потом его сняли, послали заведовать подсобным хозяйством. Именовали заведующего не иначе, как Михал Михалыч, даже более сокращенно — Михал Халыч, произносилось это имя с неизменной усмешкой.
— Рассказывайте. — Павел Иванович сел за стол и приготовился слушать.
— Да у меня, можно сказать, короткий рассказ: родился в бедности, рос в нужде, воевал. Отгремела гражданская, обратно подался на производство, потому как токарное мастерство с малолетства знакомое. — Говоря это, Михаил Михалыч вразвалочку ходил по кабинету, оставив на стуле пузатый из черной залоснившейся кожи портфель. — Стал поразвитей, поактивнее, выдвинули в местком, понаторел на профсоюзной работе в низовке — в дорпрофсож. И пошло, пошло накручивать гайку. В Отечественную понадобились руководящие кадры номерному заводу — путевка в зубы, сюда. Тут, правда… неувязочка получилась, но дело прошлое, забывное. Стал вопрос укрепить кадрами заводское подсобное, а кто к черту на кулички пойдет? Да послать Токмакова, мужик свой, не откажется. Дал согласие, какой может быть у партийца отказ…
Павел Иванович, может, и остановил бы рассказчика, — зачем ему эти сведения! — но он не столько слушал его, сколько разглядывал: приземистый, с оплывшим лицом, шея толстая, голова почти вросла в плечи; гимнастерка военного образца с одной складкой на широкой спине, на потном лбу две волнистые складки-морщины… Когда тот досказал до конца, Дружинин спросил:
— А какое у вас дело, специально приехали с подсобного?
— У меня-то? — стал бочком к столу Токмаков. — Если сложить вместе, много получится дел. — Он одернул на себе гимнастерку, попытался расправить ее под ремнем, но складка какой была, такой и осталась. — Другому может казаться, сидит Михал Михалыч у себя на подсобном, любуется загородной природой, ни хлопот ему, ни заботушки. Ан нет: дня отдыха, братец ты мой, за все лето не видывал. — Он присел к столу. — Ведь у нас чисто как по-крестьянскому: вырастил — убери, положи к месту, надоил молока — залей в тару, вези в город в таре, ибо — жидкость. Э-э, дорогой товарищ Дружинин, в нашем деле без посуды стеклянной, деревянной и металлической шагу не ступишь, обязательно споткнешься. А она, проклятая тара, колотится, бьется…
— Ну, хорошо, — прервал его Павел Иванович, — если у вас не хватает посуды, подавайте заявку, обеспечим самым необходимым…
— Да пока-то нуждишки особенной нет, потому — не сезон. А уж сезон начнется, тогда, Михал Михалыч, о-го! развернись!
— …если насчет готовой продукции, то, сами знаете, надо пройти в ОРС.
— Был! — прихлопнул широкой ладонью по столу Токмаков. — Пробежал по всем кабинетам заводоуправления, даже к вахтерам-пожарникам заглянул. Ведь тянет по прежней службишке! И в вашем кабинете мало ли было провернуто наболевших вопросов… Всех знакомых и незнакомых обошел, постучался к вам, для знакомства и контакту.
«Черт тебя побери! — мысленно выругался Дружинин. — Морочит голову полчаса»…
— Ну, хорошо, раз у вас никаких вопросов ко мне нет, они будут у меня, только там, на месте.
— Выезжаете к нам? — По лицу Михал Михалыча разлилась довольная улыбка.
— Завтра утром, вместе с начальником ОРСа.
— Вот хорошо-то! Будем с нетерпением ждать.