Сима ушла и вскоре вернулась.
— Он сказал, пусть Людмила Ивановна сейчас же приходит сама.
"Зачем он только задерживает!" — с досадой подумала Людмила. Оделась и вышла из бухгалтерии.
Абросимова она застала в приемной. Накинув на себя плащ, он быстро обернулся к ней.
— Скрываете? До последнего момента скрываете от начальства важнейшие политические события? — По синеватым губам его в углы рта стрельнула довольная улыбка. — Не ожидал!
— Я думала…
— Непростительно, Людмила Ивановна. Перечислять сто тысяч рублей и не соизволить прийти лично, чтобы поделиться общей радостью! Да много ли мы преподносили подобных подарков своему государству? У государства просили на каждый пустяк. — Он нахлобучил шляпу и подхватил Людмилу под локоть. — Забираем вашего кассира и едем к "скупому рыцарю" в банк.
Дорогой Михаил Иннокентьевич не переставал восклицать:
— Сто тысяч! Применительно даже к нашему заводу — круглая сумма. И сделали-то будто немного: ну, скоростное резание и точение ввели, порядок какой-то наладили, с неликвидами полностью рассчитались — и такая красивая цифра! Вы у меня, Людмила Ивановна, гений!
— Даже! — Людмила подняла воротник пальто и сунула в рукава руки — из окна дуло. — А вы меня, помню, считали девочкой, все отправляли на лоно природы, чтобы я собиралась с духом и силами.
— Грешен! И… не будем, Людмила Ивановна, вспоминать то, что было.
— Не будем, — легко согласилась она.
В байке она приняла от Абросимова подписанные документы и пошла вместе с кассиром Ионычем к кредитным инспекторам. Михаил Иннокентьевич направился к управляющему.
— Можно, хозяин? — громко спросил он, растворив дверь большого прохладного кабинета, и, не ожидая ответного "можно", смело прошел по коврам к письменному столу Рупицкого, сел в кожаное кресло.
Никифор Петрович Рупицкий хозяевал в городской конторе госбанка с довоенного времени; он отличался невозмутимостью и упорством. Сказав: "Не могу", он возвращал клиенту чек на какие-нибудь сто-двести рублей. И редкому и разве только с помощью горкома и горсовета удавалось перешагнуть через его "не могу".
"Вот сейчас скажет, черт, свое "не могу", — в душе посмеялся Михаил Иннокентьевич, расстегивая шуршащий плащ и искоса поглядывая на занятого какой-то бумажкой Рупицкого. — Но я тебя, скупердяй, разыграю!"
— Деньги!.. — сказал он, покончив с плащом и ослабляя узел галстука. — Нужны деньги, Никифор Петрович.
Старик посмотрел на него в упор, медленно подвигал челюстями.
— Сегодня же, сейчас! — нарочно запальчиво произнес Абросимов. Он думал: черт с ним, пусть покрутит в заскорузлых пальцах шестигранный с трехцветным зерном карандаш, положит его на стекло рядом с ручкой, спросит, сколько необходимо денег, на ремонт чего именно, почему раньше срока, упрекнет за опоздание с перечислением какой-нибудь суммы и скажет стандартное, с нажимом на "о" "не могу".
Управляющий медлил со всем этим, и Михаилом Иннокентьевичем овладело нетерпение. Почти искренно сказал он с еще большей запальчивостью:
— Вы меня режете без ножа, товарищ Рупицкий. Обязан я чинить крыши, чтобы не текло, или нет? Должен я ремонтировать оборудование или не должен?
Тяжелый шестигранный карандаш Никифора Петровича лёг рядом с темной пластмассовой, тоже тяжелой, ручкой.
— А сколько тебе денег надо по выстрелу?
— Хотя бы тысяч пятьдесят — семьдесят пять.
— Ничего себе, аппетит. А может все сто?.. Да полагается ли тебе, Абросимов, в текущем месяце еще что-нибудь на ремонты? Согласно чего я должен тебе выдавать? За какие заслуги?
Михаил Иннокентьевич не выдержал, сорвался с кресла:
— Тогда у меня возьмите сто тысяч! Хотите? Не верите, что могу дать? Или мало вам ста, давай двести?
На лице Рупицкого не шевельнулся ни один мускул. Не с такой дипломатией подступали к нему иной раз директора, лишь бы получить деньги.
— Не верите, что перечисляю сто тысяч внеплановых накоплений? — потянулся к нему через стол Абросимов.
— Почему не верить? Соседи твои перечисляют суммы ежеквартально — верю. Верю и принимаю, такая моя обязанность.
Михаил Иннокентьевич снова сел в кресло. Его и миллионом не удивишь! Ну, камень, не человек!
Суховатое тело Никифора Петровича откинулось на высокую (а для него — низкую) спинку старомодного, с резьбой стула. В глазах старого блеснули теплые искорки. И Абросимов, пожалуй, впервые в жизни увидел зубы Рупицкого, оголившиеся в скупой, но добродушной улыбке, стертые, по еще крепкие, белые.