Говорил Михаил Иннокентьевич. Оказалось, он все еще на заводе, целых три часа толковал с командировочным из Свердловска, курортным обольстителем Клавы Горкиной, и самим Горкиным, поднявшим невероятный шум.
— Что посоветовал бы?.. — Павел Иванович продул трубку. — А ничего. — Прислушался к беспечному смеху подружек за стенкой комнаты, снова — к усмешливо звучащему голосу Абросимова и тоже рассмеялся. — Да, да, ничего, Михаил Иннокентьевич. Со стихией божьей царям не совладать, простым смертным — тем более.
— Тем более, что простые смертные, — снова голос Абросимова, — сами во власти стихии?
Это был уже прямой и явный намек на его, Дружинина, отношения с Людмилой. Павел Иванович растерялся и замер, не зная, что сказать. Он слышал прерывистое дыхание Абросимова, его тихий смешок, видел директора и на расстоянии: поблескивающие на свету от лампы залысины, улыбочка на сухощавом лице, выбившийся из-под бортов пиджака пестрый галстук.
— Ну ладно, Павел Иванович, счастливенько оставаться.
— Счастливо.
Дружинин медленно опустил на рычаги телефонную трубку. Все видит и чувствует, черт!
Есть две чудесных поры у сибирской долгой и ведренной осени: золотая, когда все кругом сверкает желтизной листвы и травы, и серебряная — листва и травы поблекли, снег еще не напал, но всю землю серебрит крупитчатый-иней.
Только в ноябре, после праздников, неожиданно, вдруг, начнется зима: ночью посвистит в трубе ветер, помелькают на свету перед окнами снежинки, утром — бело и сугробно.
Так произошло и на этот раз. Проснувшись. Людмила отвернула край занавески и, щурясь, поглядела в окно: солнце и снег! — Мягкий снег застилал канавы и рытвины, теплым пухом лепился к черневшим еще накануне ветвям тополей и ранеток. Снег и солнце!
Людмила быстро оделась и села к зеркалу расчесать волосы. Прислушалась: за окном, наверно, стряхивая с веточек снег, щебечут беспокойные воробьишки, на кухне, переставляя посуду, Мария Николаевна то невзначай звякнет чашкой или блюдцем, то дзенькнет стаканом.
— Ты погляди, мама, в окно! — окликнула ее Людмила. — Погляди, сколько сразу выпало снега.
— Вижу, вижу, — ответила, помедлив, свекровь. Что-то у ней там сердито зашипело, пролитое на горячую плиту.
— Я, пожалуй, никогда не видела такой красоты: белый снег и яркое-яркое солнце! Вот удивится Галочка: легла спать летом, а проснулась зимой.
— Заспалась шалунья, — без особенного восторга сказала Мария Николаевна. — Как легла вчера вместе со мной, так и не просыпалась.
"А что тебе в выходной день не спится, не пойму…" Этого свекровь не сказала. Так, казалось Людмиле. Мария Николаевна в этот момент думала. Ну, конечно, догадывается, раз Павел Иванович частенько заезжает сюда. А может быть, и давно все поняла, только не показывала вида, поняла и скорбит о былом, безвозвратном.
Скорбь передалась и Людмиле, она опустила на колени руку с гребенкой, да так и сидела, глядя без всякого интереса в окно. Потом нехотя пила чай, думала. За что она больше всего любила мужа? За силу, за бесшабашную смелость, за то, как он обнимал своими ручищами, — крепко, даже чуточку грубовато, а жертвой своей не считал, с достоинствами слабого пола считался. В этом нравилась сила и еще — степенство, медлительность, даже глухота голоса, когда он сдерживает волнение, даже — прихрамывание и седина. Может, это не из любви, а из дружбы? Хотя Мария Николаевна и говорила: "Надо верить своему чувству", — а какому именно? Вот и остаться верной дружеским чувствам; там, где вмешивается рассудок, нет места настоящей любви.
Но часов в двенадцать, когда с улицы донеслось завывание машины, Людмила сорвалась с дивана. — Павел Иванович!.. Вот уже и без ветра, резко, отрывисто хлопнула калитка… тонко проскрипели обмерзшие и запорошенные снегом доски крыльца… дробный стукоток каблуков послышался из сеней. Людмила быстро оправила на себе складки черного шелкового платья и вышла из спальни в зал.
В другую дверь зала вбегала Тамара..
— Рябина! — воскликнула она. Как была в шубе и шерстяных рукавицах — на воротнике и на рукавицах снег, — так и кинулась обниматься. — Я к тебе на минутку, попутно. — Тамара швырнула на диван рукавицы и огляделась вокруг. — Прибралась, все вымыла! — взгляд ее скользнул по платью Людмилы. — Нарядилась… — А я ездила на квасоваренный, по новому делу! Туда проехали вчера хорошо, сегодня — этот проклятый снег! — застряли чуть не против вашего дома в сугробе. Пока мой вздыхатель с шофером вытаскивают машину, дай, думаю, забегу к тебе. — Тамара отошла в сторонку и посмотрела на бывшую одноклассницу издали. — А ты, рябинка, тоже, смотрю, не очень качаешься. Не прислонилась ли к какому-нибудь дубу?