— Пока нет. Видишь — одна.
— Ой ли!.. Ну, ладно. Ух! — В чем была, Тамара бухнулась на диван. — Кой-как покончила с токмаковским делом, навертывается другое, посолидней, похлопотнее. Одного бородача тридцатилетнего с бывшей оккупированной территории за компанию взяли. Жил при немцах, пусть посидит. Все-таки, скажу тебе, Люська, интересна прокуратурская служба!
— Интересна… — насмешливо произнесла Людмила. — А может, твой посаженный вовсе не виноват.
— Там видно будет.
— Не нравится мне твое "там"!
— Ты что, Люська? Не доверяешь советскому правосудно? Может, и расхитителей с бывшего подсобного неправильно взяли и осудили?
— Уже? Что присудили Михал Михалычу?
— Этому — пустяки: два года условно за халатное отношение и ротозейство.
— Слышь, мама! — крикнула Людмила на кухню. — Судили Михал Михалыча… Только условно!
— Слышу, слышу.
— Легко отделался ротозей, — заключила Тамара.
Уже выходя из дома, она сообщила еще одну новость:
— Тихоня-то наша, Клавдия, отколола номерок: укатила со своим курортным знакомым в Свердловск.
Свилась-собралась и — до свидания, Иван Васильевич Горкин, оставайся холостым! Так что у меня в запасе еще один ухажор… Шучу, конечно.
Тамара еще что-то рассказывала про Горкиных, Людмила не слушала ее. "Свилась-собралась…" Не так-то просто Клавдия порвала лямку — Дмитрий Петрович помог. Что же, добра им и счастья!
Проводив Тамару, Людмила подсела на кухне к Марии Николаевне, помогла ей вымыть посуду.
— Знаешь, мама, сегодня в два часа приедет Павел Иванович.
— Милости просим, — сдержанно отозвалась старушка. Принялась вытирать и без того сухой и чистый стол.
То, как свекровь отнеслась к сказанному, Людмилу обидело. С самого утра в этот день Мария Николаевна была сдержанна и неразговорчива. Даже первый снег не развлек ее, не обрадовал. Вообще в последнее время старушку одолевали немота и раздумье, казалось, она совсем уходила из дома.
Вот и теперь ушла. Сказала: "Милости просим" и скрылась. Людмила заглянула в зал, думала, она там, читает что-нибудь на диване, — нет. На цыпочках пошла в спальню, — может быть, прилегла отдохнуть на кушетке. Вошла и в недоумении остановилась: Мария Николаевна сидела на маленьком, окованном жестяными лентами сундучке и тихо плакала. Промедли Людмила секунду, и старушка утерла бы слезы, ни за что не узнать.
— Почему, мама? Почему? — с дрожью в голосе проговорила Людмила.
— Так, Люся, — пробуя улыбнуться, сказала свекровь… — Ведь у старух слезы близко, не держатся. Навернулись грустные думки — всплакнула.
— Какие думки?
— Мало ли что придет в голову. Да ты не обращай внимания.
— Нет, мама, скажи.
Однако ей ничего не удалось узнать о причине слез Марии Николаевны. Людмила могла только догадываться: свекрови досадно, досадно и больно, что в дом, вместо ее сына, может войти другой человек.
Но шум, поднятый Людмилой, приободрил Марию Николаевну, она повеселела, похвалила прическу невестки, цвет ее лица, о наряде отозвалась неодобрительно:
— Слишком мрачен.
— Но теперь же не лето.
— Все равно. Для такого гостя, как Павел Иванович, выбери что-нибудь получше, повеселен.
Людмила доверчиво кинулась к шифоньеру, долго возилась там, снимая и снова вешая вещи, но подходящего, по сезону и случаю, ничего не нашла. Побежала к зеркалу посмотреть, чем же плохо черное платье?
Тогда-то Мария Николаевна и достала из своего сундучка заветный подарок. Подошла к Людмиле, торжественно гордая, с искорками румянца на худом, давно увядшем лице, и ласково промолвила:
— Вот, выбери и надень.
Людмила увидела ее с нарядами в зеркале. Быстро повернулась на каблуках.
— Как? — На согнутой руке свекрови висели… Да, да, это были ее, Людмилы, когда-то любимые платья: бордовое шерстяное, подарок отца, и шелковое, белым горошком по синему полю, когда-то купленное на стипендию. Та самая отделка воротничка у шелкового, тонким шифоном, те самые пуговицы у бордового, прозрачными ромбиками… — Мы же их продали, откуда они взялись?
Мария Николаевна сияла со своей руки и бордовое, и в горошек, и третье — коричневое, передала удивленной невестке.
— Это моя тайна, Люся. Бери и носи. Я знала, что они тебе пригодятся.
Ни в два, ни в два тридцать, ни в три часа Дружинин не появлялся, и Людмила начала беспокоиться. Она и в мыслях не держала, что Павел Иванович забудет про свое обещание, побаивалась, что его вызвали на завод или еще куда-нибудь, мало ли у заместителя директора всяких хлопот. И уж боялась, что он заболел, перед дождем и снегом у него обязательно ноет простреленная нога; самое беспокойное это — старые раны.