Выйти не удалось: поезд стоял не более двух минут; за это время в вагон все лезли и лезли новые пассажиры, парни и девушки в спортивных костюмах, с коньками и лыжами, обдавая холодом заиндевевшей одежды и теплом разгоряченного дыхания. Садилась команда (может, и не одна), спешившая на какие-то состязания. Потом эта молодая, беззаботная орава шумно устраивалась на боковых полках; едва поезд тронулся, девчата затянули песню. На первых порах Людмилу все, это развлекало, но вскоре стало раздражать. С трудом дождалась она очередной остановки и вышла на перрон.
Уже вечерело. В привокзальном сквере синели сугробы, сразу за станцией, над черным зубчатым ельником чуть теплился костер заката. Красноватым пламенем была охвачена только нижняя кромка неба, выше оно было стального цвета, еще выше — блеклоголубое, в зените — голубое, переходящее в густую синь. И опять Людмила так увлеклась созерцанием, что не услышала голоса проводницы, на этот раз предлагавшей пассажирам садиться, опомнилась, когда заскрипели на морозе, залязгали буфера.
Потом она долго стояла в тамбуре покачивавшегося вагона и следила за угасанием короткого зимнего дня. Темнел, все плотней подступая к линии дороги, заснеженный хвойный лес, узкие, как веретена, елки из густо-синих превращались в черные; скоро и промежутки между деревьями заполнились мглой, земля и небо слились в непроницаемом ночном мраке, и только в окне вагона, когда вырывался из темноты свет блокпоста или полустанка, вспыхивали и рассыпались по узорчатой поверхности обмерзшего стекла золотые, рубиновые, изумрудные искорки.
Вот цветная россыпь погасла, но перед глазами Людмилы сверкнуло в талой воде весеннее солнышко. Каплет с крыш, и на широком дворе отцовского дома — ручьи, ручейки и лужи. Людмила, она еще Люська, торопит подружек: скорей! Прыжками через бойкие ручейки, по хрустящим корочкам льда — под тесовый навес, к качелям! Ой, нога увязла в прелой соломе, и чайного цвета жижа вот-вот зальет новенькие с лаковым блеском галошки. Но руки уже дотягиваются до веревок. На сухом! И они трое — Люська, Тамарка, Клавка — раскачиваются на доске, взлетают, звонко смеясь, до крыши; при каждом взлете все замирает внутри.
…Летнее теплое солнце ласкает шелковистые травы, ветерок обдувает лицо. Людмила — зовут ее уже не Люськой, а Люсей — торопливо рвет обеими руками цветы. Тома с Клавой убежали вперед и гоняются друг за дружкой, Людмиле хочется набрать побольше цветов: Алых, голубых, ярко-красных! Вдруг послышались осторожные шаги сзади. Кто бы мог? Людмила затаила дыхание. Ей думалось, этот кто-то, пока еще неизвестный, прикроет жестковатыми ладонями ее лицо и скажет: «Отгадай». Людмила оглядывается — никого, только шуршит в траве и цветах ветер.
…Изо всех окон приемной вдруг хлынул дневной свет. Навстречу торопливо идет Виктор. Он уже отец. Людмила спешит к нему с дорогим свертком и даже сквозь пеленки и одеяльце чувствует биение сердца примолкшей крошки. А Виктор такой счастливый, такое сияние в его горячих глазах, что и поцеловать-то его хочется не в губы — в глаза. Он видит, как она прижимает сверток к груди, и не пытается отнять, он, большой и сильный, берет их обеих на руки и выносит к машине. Сто раз готова была Людмила пойти на муки роженицы за такой его жест!..
— Не простудитесь? В тамбуре холодновато, — вкрадчиво проговорил кто-то, проходя мимо.
Людмила даже не оглянулась, не подумала, чей это голос. Позднее, вернувшись в купе, она забралась под колючее, но теплое одеяло и припомнила, как провожала мужа на север: по гладкому полю аэродрома носились снежные вихорки, мороз прохватывал до костей; Виктор обнимал ее своими ручищами и заставлял кружиться вместе с ним, чтобы она не замерзла… Вспомнила другие проводы, на военные сборы: поезд уже отходил от перрона, а он, Витя, все держал ее руки в своих и говорил, говорил без умолку. Тяжело было расставаться. Но потому, что он был бодрый, уверенный, неумолчный, она не могла в его присутствии расплакаться… Эта жизнерадостность его, может быть, и была главной причиной того, что Людмила и теперь была мысленно только с ним.
Необычное случилось с нею на другой день, когда поезд пришел на станцию Красногорск. Людмила подхватила свой чемоданчик и спрыгнула с подножки вагона. Приятно было очутиться в родном городе, увидеть давно знакомый вокзал, облицованный серым гранитом, вдохнуть в себя холодок, казалось, исходивший не от земли, заметенной снегом, не от мглистого зимнего неба, а от высоких и раскидистых тополей, одетых в белый пух куржака. Весь город был в свежем инее; серебристая снежная пыль побелила фасады зданий на привокзальной площади, чугунную вязь оград и решеток; даже телеграфные столбы покрылись игольчатым снегом, тяжелыми пеньковыми канатами висели провода.