„Зачем я опять про это думаю и говорю? — застыдилась, умолкая, Людмила. Пощипала рукав вязаной кофточки. — И что мне без конца лезет в голову все тот альбинос!..“
А Клава вряд ли что-нибудь заметила. Да и слышала ли она, что говорила подруга? Даже сумочкой не пощелкала, когда голос Людмилы умолк.
Так и не вышло никакого веселья. Грусть Клавы смешалась с тревогой и грустью Людмилы. Теперь женщины сидели бок о бок и молча наблюдали, как медленно покачивается на белой стене комнаты мутная тень от люстры. „В том-то и беда Клавочки, — думала Людмила, — что она засиделась дома. Как стала Горкиной, так и не выходила на работу в госбанк. Сначала кухня, потом — кухня и ребенок… Только женщина может понять, сколько времени отнимают у домашней хозяйки кухня и люлька; мелкая, не поддающаяся никакому учету, изнуряющая и отупляющая работа. Особенно по кухне. И пока дымятся очаги в миллионах домов, по очагу в каждой семье, женщине не быть вровень с мужчиной. Ох, наша неустроенность! Эти магазины, в которых настоишься, пока что-нибудь купишь, эти столовые, где и голодному-то не лезет в горло кусок!.. Или с работой. Будь бы такой порядок, что женщина может работать на производстве ли, в конторе ли полдня, за полставки, и тысячи, миллионы матерей сумели бы совместить эту работу и дом. Не хотим или не умеем сделать даже возможное! Но Горкины-то, наверно, могли бы как-то устроиться…
Снова оживилась Людмила только на улице, когда вышла проводить заспешившую Клаву.
— Прелесть-то какая! — воскликнула она, показывая на пушистые заиндевелые тополя. Деревья стояли, не шевелясь и тускло поблескивая на лунном свету белым с синевой убранством, рядами снежных облаков уходили в глубь широкой пустынной улицы. Изредка улицу пересекали грузовики с зажженными фарами; когда свет фар попадал на угловой тополь, он вспыхивали сверкал, как театральная люстра.
— А на душе все равно темень, — вздохнув, сказала Клава. И зарылась в воротник шубы лицом.
— Ты что, Клавдия! — упрекнула ее Людмила. — Что у тебя за настроение?
— Не знаю.
— Может, Горкин тебя обидел?
— Я его, можно сказать, и не вижу. Как пошла канитель на заводе, он и дома-то редко бывает — в цеху и в цеху.
— А все же?
Клава обернулась к подруге и, будто испугавшись, проговорила быстро:
— Нет, нет! Он мне ничего плохого не делает, жаловаться на него, значит, лгать.
Распухшие от куржака тополя обдавали холодом. Холодным светом заливала улицу полная, обведенная желтым кругом луна. Ни души. Морозно и тихо. И только вдали, за рекой, в заводском районе, грохотало, настукивало да как бы фоном стлался густой несмолкающий гул. На окраине почти не было огней — там они мерцали, как звездная россыпь.
— Сколько их! — останавливаясь сама и удерживая Клаву, сказала Людмила. — И где огни, шум, там люди. Что-то делают, о чем-то говорят, чему-то радуются. Тебе нравится ночной город в огнях?
Клава не ответила.
— Видишь вспышки? Это на нашем заводе, работают электросварщики. Все, что они сделают, завтра мы подсчитаем, увидим их работу, как в зеркале. Иди, Клавдия, к нам, у нас требуются по твоей специальности.
— А дома? — вздрогнула Клава. — Нет, нет, Максимка у меня часто болеет, я не могу оставить его одного.
Наскоро попрощавшись, она побежала к трамвайной остановке, взметая подшитыми валенками снег. „Несчастливая, — сочувственно подумала Людмила. — Никогда-то она ни на что сама не решится. — И вдруг спохватилась. — А чем счастливее я?“
Однако убедить себя в обреченности в этот вечер Людмила не могла. Она шла под белыми от куржака тополями, а ей казалось, что идет по цветущему саду. И для кого вся эта красота? Для людей же, для нее с Клавой, для них существуют эти лунные ночи. Значит, надо жить, — сколько можно страдать! — жить, защищая себя и других…
Собственно, себя Людмила не считала слабой и беззащитной. Она не сидит дома, не дремлет сонно, а думает, делает, двигается — живет. Вот сейчас возвратится домой и вымоет перед сном Галочку, примется шить, утром чуть свет — на завод; за день придется побывать в коммунальном банке, на городском совещании бухгалтеров, вечером, если ничего не изменится, — семинар.