— Главный зрительный зал Дома… простите, Дворца… — продолжал сбивчиво Свешников, когда они очутились в большом и еще более сумрачном помещении второго этажа. — По проектным данным, зал вместит две тысячи зрителей. Фойе будет тоже солидным, за фойе разместятся комнаты отдыха, читальня, буфет. Полезная площадь только второго этажа составит тысячу сто сорок девять квадратных метров. Общая же площадь строительного объекта…
Дружинина всего покоробило от этого сухого перечисления "проектных данных" "строительного объекта". Еще больше не нравился голос Свешникова, дребезжавший на одной ноте. "И где тебя такого откопал Михаил Иннокентьевич?" — подумал он, оглядывая тусклый профиль Свешникова с прямым римским носом и несколько выступающим вперед подбородком.
Они уже выходили на воздух, когда Свешников как бы подвел итог:
— Дом… Дворец был бы готов, отпусти министерство достаточное количество средств, трагедия в том, что мы не имеем денег. — Судя по интонации голоса, вернее, по отсутствию интонаций, он и трагического-то ничего в этом не ощущал. — Нам не отпущены необходимые средства.
— Не отпущены? — досадливо переспросил Дружинин, стряхивая с себя известковую пыль; казалось, вместе с пылью налипло и еще что-то, невидимое, но неприятное, идущее от соприкосновения со Свешниковым.
— Полностью не отпущены, — подтвердил тот.
— Может, на ветер пущены? — Жмурясь (в глаза бил дневной свет), Павел Иванович поглядел в глубь двора. Через двор, огибая груды заиндевелого мусора, быстро шел человек в расстегнутой черненой борчатке и треухе с болтающимися вязками. — Чувырин, кажется?
— Он.
Еще издали, еле переводя дыхание. Чувырин объяснился:
— На втором объекте задержался, Павел Иванович, извините. Лебедку пустить не могли, будь она неладная, с полсотни человеко-часов простоя из-за нее только вчера и сегодня.
"И у этого те же словечки!"
Чувырин выдернул из меховой рукавицы потную руку, всю в налипших шерстинках, сразу обвившуюся парком, но подавать не решался.
— Да не стесняйся, давай, — шутливо сказал Дружинин, снимая перчатки. Не только от голой руки Чувырина, от всего его, разгоряченного бегом, валил пар. — Потеем?
— Приходится, Павел Иванович.
— Только не на работе?
— И это правильно. Бегаем, высунув язык, по объектам. То одного нет, то другого; третье есть, так без действия. Вы и по остальным объектам пройдетесь?
— А что?
— Там у нас веселее.
— Разве здесь невесело? А взгляните! — Им овладело давно не испытанное вдохновение. Вы идете по ровной, только что разметенной дорожке, и гибкая, вся в куржаке акация кладет ветку на ваше плечо. Вам салютуют гипсовые физкультурники с освещенных пьедесталов у лестницы, а сама лестница сверкает полированным мрамором. А окна, все окна в огнях, и от бравурной музыки, кажется, сотрясается здание Дворца… Разве плохо?
— Не плохо бы, — робко засмеялся Чувырин, облизывая обветренные губы. Его широкое и раскрасневшееся на морозе лицо то мрачнело (когда он глядел на грязно-красные стены здания с черными провалами вместо окон), то освещалось недоуменной улыбкой (обращенное к Дружинину). — Хорошо бы, — сказал он, — только… ничего этого нет.
— Как нет? Вы, товарищи, слепы, не видите. Вот потому и недостроен Дворец, что он красками в вашем воображении не сверкает, не ласкает музыкой слуха. Ведь поэтому, товарищ Чувырин? А Юрий Дмитриевич толкует мне, что не отпущено средств.
— Вот насчет средств — да, — запросто сказал Чувырин, застегивая наконец борчатку. — Что верно, то верно, Павел Иванович.
— Но вам отпускались деньги на подготовительные работы?
— Отпускались.
— Вы их израсходовали, почти ничего не сделав? Да? А теперь хотите получить и ничего не сделать уже на самой достройке? Растратили, не считая, денежки, теперь, государство, бери на буксир!
— Я только могу аргументировать ранее высказанную мысль, — сведенными на морозе губами еле пролепетал Свешников.
— Истратили денежки, не завершив подготовки, и думаете, что можно покрыть перерасход словесной аргументацией? Право же, несолидно, Юрий Дмитриевич. — Дружинину хотелось сказать и другое, резче: "Вам дана неограниченная возможность творить, создавать дворцы радости, а вы кое-как обслуживаете строительные объекты. Напустили на себя хандру, обросли тоской, как статуя пылью, и холодно взираете с пьедестала своего сонно-пьяного "я" на все окружающее. Прекращайте вашу игру!".
Ничего этого Павел Иванович не сказал, и оттого, что не излил своего раздражения, ощущал двойную тяжесть на сердце.