Не обрадовало его и то, что он увидел на других, "веселых" объектах. Люди там были, и хорошие люди, они клали стены и плотничали. Но сколько неразберихи и бесхозяйственности! Строительные материалы подвозились с перебоями, а техника, даже та техника, какая была, большей частью бездействовала, рваные транспортерные ленты, побитые ролики к ним были растолканы по углам, чтобы не мешали ходить с носилками, подавать кладчикам кирпич и раствор. На всем лежала печать инертности и бездушия Юрия Дмитриевича Свешникова.
Вечером Дружинин решил поговорить о начальнике ОКСа с Григорием Антоновичем. Должен же старый мастер помочь разобраться в загадочной личности! Ну, руководство завода выхлопочет дополнительные и вообще нужные ассигнования на достройку того же Дворца, а не пустит их Юрий Дмитриевич с помощью партийного руководителя Чувырина вновь по вольному ветру?
Кучеренко, выслушав его, отложил недочитанную газету и поскрипел жестким волосом черного уса, перекатывая его между заскорузлыми пальцами.
— Не знаю.
Подобное — "не знаю" — с ним почти не случалось, обычно он знал, не отмалчивался, четко и определенно выражал свои мысли, виноватого не щадил.
— Но как вы его понимаете, Григорий Антонович? Свешникова? Дорожит он всем, что для нас с вами свято?
— Ну, как вам сказать, — несколько подобрел старик, почувствовав теплоту в голосе собеседника. — На первый взгляд будто и не наш человек, не за генеральную линию, а глубже взять — характера в человеке нет, потерян. — Кучеренко оперся жилистыми руками на колени. — Война его под корень подсекла. Слышно, стариков у него, жену, сына ни за что ни про что постреляли фашисты, только с двумя девчушками и вырвался из пекла, здесь женился на докторше. А еще добавком: новый завод, что построил он где-то под Киевом-Харьковом, нашим же пришлось поджигать, отступая. Можно посочувствовать человеку.
Глаза Павла Ивановича до краев налились страданием. Значит, и у Свешникова трагедия. А он, Дружинин, с этакой к нему декламацией, с музыкой и скульптурами! С Дворцом! Не проще ли, действительно, — Дом? Вообще, надо было человеческим языком сказать: "Подтянитесь, Юрий Дмитриевич, нельзя же опускать руки!.." Сперва оглушил Людмилу, не разобравшись, что с нею и как, потом безрасчетно хлестнул по Абросимову, теперь без подсказки не смог разобраться в этом… чуть ли не обвинил во вражеских действиях.
Старик Кучеренко пошуршал газетой.
— Вот такая история, первая причина беды.
— Большая беда, можно посочувствовать человеку.
— Конечно, по-партейному-то подходя, — Григорий Антонович тронул жала усов, будто проверяя их на остроту, — пьянку тоже прощать нельзя. И за беспорядки, какие он расплодил на строительстве, спасиба не скажешь. — Рука его опустилась. — Но главное, если раскинуть умом: строить строп, а чем, из чего, — неизвестно. По плану спустит Москва, будто бы тютелька в тютельку, а примерили к жизни — то на оба рукава не хватает, то на обе полы. Ну и пошла чехарда у начальника ОКСа. С тем же Дворцом или жилыми домами: техника — так себе, решето, не случайно транспортеры под лестницу спрятаны; кирпич, камень-дикарь, известь, считай, из-за синего моря возим, — вот и раскрошили денежки сквозь решето, рассыпали по длинным дорогам. Надо было карьеры собственные создать, по эту сторону моря. Абросимова часто виним, снимать с должности собираемся, а министерство, главк отпустили ему на создание копейку? Вот и получается колесо, в колесе не одна, не две гнутые спицы.
— Значит, все спицы надо перебирать. — Павел Иванович встряхнулся и встал. — Вместе со ступицей!
— Правильно. Только… с умом, долго ли опять переломить палку.
— Ну да, ну да… — Дружинин понимал, к чему опять клонится разговор.
Помочь, спасти… Как-то поддержать и Свешникова, и Абросимова… Эти мысли не покидали Павла Ивановича и теперь, когда он шел на семинар агитаторов, где не предполагалось ни его выступления, ни вообще разговора о заводе.
Входная дверь в массивное здание клуба коммунальников почти не закрывалась: шли и шли люди, в тяжелых шубах и дошках, в нахлобученных ниже ушей шапках, в пуховых платках. На мутном свету от ламп, что свисали с чугунных столбов перед входом, клубился пар, сеялась изморозь, мелкая, как мука.
Вторую неделю лютовали морозы. И стужа ополчилась на беднягу Абросимова: то рвала трубы водопровода, то перехватывала паропровод. Стужа стояла обжигающая, она пронизывала насквозь — Павел Иванович (он считал себя южанином) никак не мог к ней привыкнуть, на морозе у него все напрягалось внутри, он не мог свободно дышать. С трудом поднялся он по каменным ступеням крыльца и протиснулся в дверь.