— Документы возьмите, Людмила Ивановна, — сорвался с табуретки Вадим. — Еще пригодятся… — Уже на пороге он передал Людмиле паспорт и удостоверение и вышел следом за дверь. — Я вас провожу.
— Зачем? Я должна обойти с десяток квартир, мне некогда с вами разгуливать. Вот сейчас зайду…
— И я. Вашим сопровождающим, ассистентом. — Он взял ее под руку, чтобы помочь спуститься с крыльца. Дальше пришлось обходить на дворе сугробы снега, ящики с углем, какие-то вмерзшие в снег и лед бочки, — рука так и осталась просунутой под локоть Людмилы.
Она не отстранилась от непрошенного провожатого, не сказала резкого слова, она думала. Сперва думала, как неуютен город: во всех дворах, по всем улицам хлам, сор, снег, и все это будет валяться днями, неделями, месяцами; потом — вот живет она много, лет одна, давно не приходилось ни с кем идти под руку, а ведь как приятно пройти с человеком, которого уважаешь, любишь. Сейчас же, с Вадимом… Да, он работает в заводском подсобном, у Михал Михалыча, где-то учился, раз по должности овощевод-агроном, из себя неплох, даже ладный, красивый, но есть в нем что-то пошлое, вороватое. И товарищ его не от мира сего. Людмила вспомнила его просвечивающую бороду, и ей опять сделалось жутко.
— Нет, — сказала она, останавливаясь перед домом, в котором жила Полина, — вы идете, куда вам надо, а я зайду тут к одной избирательнице, она меня ждет.
Людмила думала, что ее спутник заявит: "И я". Тогда пришлось бы отказаться от посещения Полины и, наверно, до самого заводоуправления тащиться с этим человеком вдвоем. Но Вадима будто вдруг подменили, он заявил, что не хочет навязываться, что, если его общество неинтересно, он может уйти. Постоял, как тогда, на вокзальной площади, загадочно улыбаясь (даже ресницы и брови слегка побелил мороз), и пошел в обратную сторону. Шел медленным шагом, крадучись, явно чего-то боясь. "Странный какой-то, — подумала Людмила. — Баламут!"
Не знала она, что это и был Полин баламут; он побоялся зайти к ней в квартиру не один, с женщиной. Не знала Людмила и другого: Вадим давно следил за ее хождениями по избирательному участку; в этот вечер он хотел встретиться с нею у кого-нибудь из приятелей, например, у Ивана, и устроить пирушку. Холодность Людмилы, а теперь вот посещение Ельцовой спутали все его планы.
Он побродил взад-вперед по притихшим улицам и вернулся к Ивану.
— Ну как? — помедлив, спросил тот.
— Все в порядке, — с наигранной веселостью ответил Вадим. Поколачивая сапог о сапог (заколел на морозе), он прошел к топившейся печке-железке и прижег папиросу о малиновый бок раскаленной трубы. — Завернули ко мне и устроили маленький выпивон. Культурненько!
— Что-то скоро вернулся…
— А она много не пьет, так себе, стопочку вина, стакан лимонада. Вообще я лучше о ней думал.
— Странно, — усмехнулся Иван. — Раньше ты восхищался ею, Венерой Милосской называл.
— Подать она не умеет себя! — Вадим вскинул руку с растопыренными пальцами. — Кроме того, обычно женщина любит не сердцем, а легкими, эта втюрилась сердцем, мне такие не нравятся. — Он потянулся с папиросой к жестянке от консервной банки, служившей холостякам пепельницей.
— А может, пустой номер?
— У меня? У меня не сорвется!.. Приглашала к себе, за реку. Удовольствие — киселя хлебать на другой конец города! А летом предлагает вместе поехать на Кавказ или в Крым. Поехал, полетел в Тулу со своим самоваром! — Вадим еще раз затянулся окурком. — Летом я аккредитивчик, — он щелкнул пальцами, — и нет меня в токмаковской капусте!
— Врешь! — нервно вскрикнул Иван. — Все врешь! — Он рванул свою жидкую бороду, будто она ему помешала. — И хватит этих историй у меня на квартире, я тоже хочу спокойно…
— Ладно ты, Христос! — грубо оборвал его Вадим. Он ткнул окурком в жестянку и пугливо отдернул руку, потому что, разгибаясь, жестянка "выстрелила", взметнув над столом облачко пепельной пыли.
И увлечения-то никакого не было, а долго еще после этого неприятного знакомства Людмила мучилась угрызениями совести: она нарушила свое обещание жить работой, Галей и памятью о Викторе; даже к Полине Ельцовой перестала ходить, чего-то боясь. Потянуло к соседке, тоже вдове, многодетной матери Филипповне.
Однажды, возвращаясь в потемках с работы, Людмила услышала доносившийся из дома Филипповны детский плач и пронзительный крик. Кто-то с кем-то возился, кто-то стучал ногами по голому полу, перевернул табуретку или стул. "Ребятишки без матери дерутся", — подумала Людмила и, отворив калитку, быстро вбежала в дом.