— Со стыда сгоришь, — зажмурился Михаил Иннокентьевич. — Каждый будет колоть глаза: "Не сумел, не смог".
— Пусть они поруководят сами, кто любит только колоть, да и перестанут, когда увидят — работаешь. У тебя чистые руки и чистыми ты всегда сумеешь делать свое, в цехе.
— Но что мы потеряем, если переберемся на Урал или на Дальний Восток?
— Ой, Миша!.. — Фаина Марковна обвела жалостливым взглядом уютную, оранжевую от шелкового абажура комнату. — Поехать, все бросить… ведь и к квартире давно привыкли.
— И там будет квартира, тоже привыкнем.
— К городу привыкли.
— И там такие же города.
— Федю не хотелось бы в середине учебного года срывать.
Михаил Иннокентьевич помолчал. Обо всем он уже думал: и о городе, и заводе, и большой, со всеми удобствами, квартире, сына не имел в виду, замышляя переселение. Сын должен учиться. И он, Федя, ко всему привык, он и мысли, конечно, не допускает, что может жить и учиться где-нибудь, кроме Красногорска, он здесь родился, для него здесь родина.
— Где он теперь?
— Занимается, — слегка вздрогнула Фаина Марковна. Ей почему-то подумалось, что отец решит отрывать его от занятий, говорить насчет переезда. Михаил Иннокентьевич не позвал сына, и это Фаину Марковну успокоило. — Хорошие отметки опять принес, только пятерки. А вот одеваться поприличней не хочет.
— Все ходит в стеганом ватнике?
— В нем. Как сшили пальто, как примерил тогда, так и не надевал больше. "У нас, — говорит, — все ребята, не только восьмиклассники, но и выпускники, сама знаешь, ходят в стежонках". Убеди его. "Да меня, — говорит, — сразу интеллигентиком прозовут, если я надену ваше драповое. Мне и сейчас из-за того, что ты, мама, в родительском комитете, неудобно перед ребятами." Пойми его! — Фаина Марковна разгладила ладонью морщинки на скатерти и тихо засмеялась. — Вымыться-то как следует не заставлю. Лицо сполоснул, а шея грязная. Говорю: "Федя, у тебя же шея, как у трубочиста". "Так я же тебя спрашивал, ты сказала надеть свитер, когда идти на каток".
— Почти по Салтыкову-Щедрину, — рассмеялся Михаил Иннокентьевич: — "Барышня спрашивают, для какого декольте шею мыть!.." Ничего, Фая, придет время, будет и наряжаться и мыться, до дыр будет шею тереть — когда влюбится.
Обоим стало веселей. У них есть сын, неплохой паренек. Они ценят и уважают друг друга, а раз ценят и уважают, перенесут любые неприятности; Абросимов глядел на руки жены, лежавшие на клетчатой скатерти: белые пухлые руки со складочками на запястьях, будто перетянуты нитками, с немного подожженными пальцами о горячие сковороды и кастрюли, и мысленно целовал их.
Они ничего не решили, но знали — решат, и это будет правильное решение, уж двое-то они не ошибутся: один ум — это один ум, а два — одиннадцать.
— А что будем с вечером делать, Миша? — спросила. Фаина Марковна, когда они уже наговорились, поужинали и собирались спать. — Новый год приближается.
— С новогодним вечером?.. — Михаил Иннокентьевич задержал руки на расстегнутом вороте черной шерстяной гимнастерки. С тех пор, как он стал директором, под Новый год, 1 мая и 7 ноября в доме обязательно собирались гости. Были приглашены они и теперь. Что делать? Но разве он не трудящийся человек, если и не директор более? У него, инженера, не отнято ни право на труд, ни право на отдых… — Гостей примем, Фая. — Рывком он сбросил с себя гимнастерку, она оставалась только на руках.
В это время зазвенел телефон. Ближе к нему стояла Фаина Марковна, она и взяла трубку. Директора вызывали на завод: вода в реке прибывает и грозит наводнением.
— Скажи им, Фая, что выхожу.
И Абросимов вновь набросил на себя гимнастерку.
Ничего угрожающего в ту декабрьскую ночь не было. Наводнение началось уже в январе.
Весь декабрь при жгучем морозе плескалась, клокотала, кипела в обледенелых берегах своенравная сибирская река. Над Красногорском стояли туманы. Заиндевелые деревья не раз скидывали с себя, серебристый убор и обряжались в новый, еще нежней и краше. В безветрие туман начинал тускнеть; перед новым годом ветры совсем прекратились, и город с его парками и скверами, с ровными линиями тополей по всем улицам казался седым. Город примолк в оцепенении стужи.
А река не покорялась морозу. И, может, не покорилась бы, но где-то в низовьях образовались заторы. Крадучись, растекалась вода по прибрежным распадкам, по давно умолкшим протокам; когда залила их, хлынула на город. И замерзла.
Под вечер, возвращаясь домой, Людмила слышала разговор в трамвае: "Прибывает. Идет вровень с берегами". Часу в восьмом прибежавшая за противнями Нюра, старшая дочь Филипповны, рассказала со слов матери, что залита Набережная, не видно ни берегов, ни дамб. Вскоре по всему городу ревели гудки — разлившаяся вода угрожала и жилым домам, и заводам всей прибрежной части Красногорска.