Как бы там ни было, как бы ни роптал кое-кто на заводе, что новый директор беспощаден и крут, Людмила ценила в нем смелое, размашистое, решительное. И уж нравилось, что Подольский никому не делает скидки в своих требованиях, в том числе ей. Абросимов, тот и над горем ее повздыхает и десять раз спросит, не надо ли чем помочь — и не расстроена, так расстроит, этот не будет вздыхать, этот потребует работы, отдал приказание — выполни. И выполнишь, как бы ни тяжело. На квартальный отчет полагалось двадцать пять дней, он приказал сделать за полмесяца. И сделали.
Еще нравилось Людмиле, что Подольский не навязывался к ней, как некоторые, с любезностями, зная, что она одинокая женщина, вдова. После неприятной истории с Вадимом она побаивалась заискиваний, даже случайных улыбок. Подольского же нечего было бояться уже потому, что он редко улыбался, он относился к ней строго, как ко всем.
— Да право же, товарищ начальник главного управления, я не скажу ничего нового, — оборвал ее размышления директор. — Что сейчас говорю, то скажу и на совещании. Ну какая польза из того, что я приеду и выступлю?
Они попрощались, и Подольский швырнул на рычаг телефонную трубку.
— Приезжай к нему на совещание и только! Видите ли, они будут увеличивать Красногорскому заводу годовой план, важно иметь мнение директора. Да увеличивайте, разве я против! А ехать не хочу — некогда. Как вы мыслите, Людмила Ивановна?
— Не знаю, — несколько растерялась Людмила. Обычно директор спрашивал ее мнение, когда касалось денег. — На командировки в этом квартале деньги у нас не истрачены, есть.
— Командировочные есть?.. — Подольский посмотрел на нее пристально, в упор. Людмила выдержала его взгляд, хотя не догадывалась, что он мог означать. — А вы любите, Людмила Ивановна, свой город и край? — неожиданно спросил он.
В этом Людмила не сомневалась и ответила твердо:
— Да.
— Если вы сами питаете чувства к своему городу и родному краю, вам не составит труда понять и другого; как он, этот другой, расположен к своему, родному для него. — Подольский глубоко вздохнул и выпрямился на стуле. — Сорок лет, со дня рождения, я прожил в Москве. Правда, были отлучки, одна продолжительная, да разве, кто любит, способен даже мысленно оторваться от предмета любви! Но вот настал день, пришлось уложить в чемоданы то, что безусловно твое, и пуститься в неведомый путь, не сказав никому до свидания. Москва в моих глазах после этого не стала ни лучше, ни хуже, а возврата туда нет. Так и приехал. Строить новую жизнь. Может, в чем-то и виноват, напутал вроде Оленина, может, и не моя вина, теперь это не имеет значения. Вот так! — Он положил перед собой листок, испещренный цифрами, и продолжал без остановки. — Покупаем к первомайскому празднику красный материал на флаги и лозунги, на скатерть для стола президиума, заказываем световое панно. На все это предполагается израсходовать две тысячи рублей. Всего две! По существу — мелочь, но я не хочу ущемлять ваших, Людмила Ивановна, прерогатив. Как вы смотрите?
— На все праздничные украшения и приобретения можно истратить тысячу шестьсот рублей, согласно действующему положению.
— Но согласитесь, грозный бухгалтер, ведь надо. На-до!..
Людмила и сама понимала, что надо. Она живо представила себе заводской клуб, битком набитый народом, горшочки с живыми цветами по краю сцены, длинный стол президиума под красной скатертью и… на скатерти чернильные пятна. Конечно, надо, скатерть покупалась еще до войны.
— Ну, хорошо, — согласилась она.
— Я так и знал, согласитесь. Необходимость! — на дыхании произнес Подольский. — Спасибо вам, Людмила Ивановна. Спасибо! — повторил он, провожая ее в коридор.
"Зачем он говорил мне о своем личном?" — успела подумать Людмила — ее обступили и отвлекли разговорами хозяйственники. Говорили, конечно, о деньгах. Вернувшись в бухгалтерию, она принялась звонить в банк, обеспечат ли заявки на зарплату и хозрасходы. Потом ездила с различными сведениями в облфо…
День прошел, как всегда, в хлопотах, даже некогда было вспомнить: "Зачем?"