Из женщин самой интересной Подольскому казалась, конечно, Людмила, в платье бирюзового бархата, подтянутая, стройная, легкая… и строгая. Когда она повертывалась, можно было видеть плотно сжатые губы и блеск напряженных глаз; если она смеялась, то скупо, если говорила, то просто и ясно, без особенных восклицаний или свойственных женщине "ах", "ох". Жена Михал Михалыча в сравнении с нею — капустный вилок, даже платье на ней все в оборках и складках, не то белого, не то зеленоватого — капустного цвета… Жены Горкина, Свешникова, Абросимова хотя и красивы, но далеко не в первом цвету. И все они, вместе с мужьями, дремучие провинциалы] Их провинциализм уже в том, что они доверчиво приглашают, по сути дела, неизвестного человека и пьют в честь его, москвича, с неменьшим рвением, чем за Москву. Такая уж у них, провинциалов, привычка, все, даже околомосковское, мерить большой мерой "Москва". Все, что есть за душой, даже лучшую женщину, они готовы отдать посланцу Москвы — зачем же он будет отказываться?
"Вы прелесть, Людмила Ивановна!" — хотелось шепнуть ей на ухо. Рассердится — можно сказать, что выпивший имеет право на вольность. Подольский удержал себя от соблазна: нельзя, рано даже с целью разведки. И сидеть-то бок о бок он должен недолго, чтобы не отпугнуть, не вызвать подозрения присутствующих.
Как раз ему предоставили слово для тоста, он резко поднялся со стула.
— Друзья! — зазвучал его грудной бархатный голос. — Вы разрешите мне называть вас друзьями. Дорогие друзья! Если вы думаете, что я скажу что-нибудь особенное, вы жестоко разочаруетесь. Я только хотел бы провозгласить тост за нашу прочную дружбу, без которой немыслимы никакие успехи в работе и жизни, за все прекрасное, что нас окружает, и за еще более прекрасное завтра. Есть слова, вмещающие в себя очень многое, светлое, бодрое, жизнеутверждающее, все то, к чему мы стремимся, чего можем желать, — одно из таких емких слов — весна. Я предлагаю тост за весну!
Все дружно выпили, даже Людмила опять осушила свою маленькую граненую рюмку, и Подольский решил, что его цель достигнута, он расположил к себе этих людей, пора удалиться. Правда, на десерт можно подать маленький безобидный анекдот… И он рассказал сибирякам, как поблизости от них, на Дальнем Востоке, ловят живьем тигра: берут фанерку и молоток и идут в лес, завидев свирепого хищника, подставляют фанерку; тигр бросается на нее и прокалывает когтями; тогда охотники подколачивают когти зверя молотком, взваливают царя тайги вместе с фанеркой на плечи и несут домой.
Веселый смех был прерван резким телефонным звонком: директора вызывал ответственный дежурный по заводу (тому было наказано позвонить ровно в одиннадцать). Подольский принял от сидевшего рядом с аппаратом Михал Михалыча телефонную трубку, быстро сказал в нее: "Хорошо", — и обратился к гостям:
— Прошу извинения, дорогие друзья, обязанности заставляют меня быть на заводе.
— Вы уезжаете? — всплеснула руками Фаина Марковна.
— Дела.
— Но вы будете снова здесь, как только освободитесь?
— Ничего не могу обещать, дорогая Фаина Марковна, разрешите пожать вам ручку, — он начал со всеми прощаться. — Желаю хорошо провести время, повеселиться. И вам, — вкрадчиво сказал он, окинув теплым взглядом Людмилу.
— Спасибо.
Это была ее искренняя благодарность и за то, что Подольский, как всегда, оказался тактичным, не попытался ухаживать за нею и говорить любезности, и за то, что скоро уезжал, она не будет чувствовать себя стесненной, повеселится в гостях и спокойно возвратится домой.
Но и без него она покоя и радости не почувствовала. Сначала ей досаждал бесконечный разговор мужчин о заводе, о скоростях; Горкин так и брызгал слюной, доказывал преимущества каких-то резцов — уж на досуге-то, в праздник, могли бы они говорить про другое! Потом глубоко возмутили несправедливые, как ей казалось, замечания в адрес директора. Началось с того, что Токмаков предложил Абросимову выпить за самих себя, битых. "Оба мы с тобой, тезка, битые всяк в свое время, да ничего, не будем в воду смотреть! — бормотал он, мотая головой без шеи, вросшей в самые плечи. — И еще могут побить, в особенности меня, с лапотной грамотешкой, потому как идут новые кадры. Сила! Вон сменщик-то у тебя какой. Орел! Оре-ел, милостивый государь".
— Пусть в полете покажет себя орлом, — сутулясь, заметил Михаил Иннокентьевич.
— А не курским соловушкой! — поддержал его Горкин.
"И что они напускаются на него? — подумала Людмила. — И на заводе, и здесь"… Потом ее охватила тоска, вскочила бы и убежала к Марии Николаевне с Галочкой. Посмотрела на пустующий рядом со своим стул и безвольно склонила голову.