После обеда она сводила дочь на "Золотой ключик" в кино. Перед вечером все трое (Мария Николаевна третья) играли в лото. Спать Галочка запросилась вместе с матерью, Людмила и в этом не отказала — пусть девочка будет рядом и ночью.
Так и жила с майских праздников: только дочерью, Галей.
Но однажды возвратилась с работы — свекровь завела разговор:
— А не отправить ли нам Галю за город, на дачу? Вон какое тепло.
— Ты что, мама? — Людмила остановилась посреди комнаты, недоуменно огляделась. — Как же мы здесь будем жить одни-то?
— А ей хочется в коллектив, она и в детский садик с удовольствием бы ходила. — Мария Николаевна достала из буфета хлеб и разрезала его на тонкие ломтики. — Подружки Галины уже там.
— Всем садиком уехали?
— Всем.
"Отправить на дачу, остаться одним… — раздумывала Людмила, переодеваясь в спальне. — Чем же тогда жить? Вернулась с работы, кто встретит на улице, кинется на руки?" Но подумала, может, Марии Николаевне трудно: Галя, кухня, сад-огород, — и решила не настаивать на своем.
Увезла дочь за пятнадцать километров от города и долго не могла привыкнуть к тишине и пустоте в доме. Заняться бы домашней работой — свекровь успевала все сделать по дому и хозяйству сама. Накануне выходного дня хотела вымыть полы и наказала Марии Николаевне, чтобы та не занималась уборкой, нет, пришла в половине седьмого — уже чисто.
— Ты почему, мама, не дождалась?
— О чем это? — будто она не догадывалась. Побежала на кухню, засуетилась возле стола. — А ты, раз у тебя вырвалась какая минута, немножечко отдохни. Лето началось, теплынь стоит день и ночь, пошла бы к знакомым, прогулялась по улице.
И Людмила впервые за много месяцев, а может, и лет, одна, без всякой цели очутилась на улице, прошла из конца в конец по всей Пушкинской.
Начинало темнеть. По новым из бетонных плит тротуарам все слышней шаркали подошвы ботинок, туфель, сапог. Шли, негромко переговариваясь и смеясь, нарядные пары; стайка девушек, воздушно легких и беспечно щебечущих, обгоняя всех, спешила к трамваю, а потом, наверное, в парк, на свидания. Была война или не было ее, люди жили и, кому положено, веселились, брали от жизни свое… Шедшие навстречу девочка с бантом на голове и старушка, что не спускала с нее глаз, напомнили Галю и Марию Николаевну: Галя-дачница, пожалуй, уже спит, набегалась за день, а свекровь-домоседка, конечно, и не ложилась, сумерничает у раскрытого окна, ждет. Людмила огляделась вокруг — синее холодное небо, холодные тихо шелестящие тополя, незнакомый народ — и быстро повернулась, торопливо пошла к своему дому.
И зря торопилась, потому что Мария Николаевна долго еще не ложилась, да и самой не хотелось спать. Забралась под байковое одеяло, положила на ухо думку, а в голову лезли беспокойные мысли. Была война или не было ее — люди живут и радуются, ей радоваться нечему. Ну для чего она живет? Чтобы только копаться в бухгалтерских отчетах? После большого горя в душе остается провал, в него страшно взглянуть. Как в глубокий колодец, глядела в свое прошлое и Людмила. Раздумалась, охваченная печалью, да и не уснула до утра.
На другой день после работы она не поехала сразу домой — страшно. Очутилась среди народа на центральной улице, попала в Особторг. Здесь, в текстильном отделе, увидела светлую, голубыми цветочками майю и купила Гале на платьице. Поднялась на второй этаж, чтобы посмотреть что-нибудь там, но заметила у прилавка Дружинина — зачем он здесь? — и спустилась по лестнице. На улице развернула Галочкин материал — да, хорош! Вот придет домой и примется вместе с Марией Николаевной кроить и шить, к воскресенью (на дачу Людмила ездила по воскресеньям) будет готово.
И они сшили платьице за один вечер, а побывать у дочери Людмила сумела еще до воскресенья.
В субботу после работы она вышла из управления и остановилась на гранитной лестнице. Куда же ей сегодня-то себя деть? В это время услышала голос Подольского:
— …места в машине хватит, прошу!
Он стоял у открытой дверцы автомашины, весь в летнем, белом, от этого темней обычного казались его пышные волосы. В соседнюю машину садились главный механик и главный инженер. Людмила еще подумала, что не к ней обращался директор, — тот поднял руку.