— Вы о другом, о другом…
Павел Иванович и сам уже понимал, что пора о другом, главном, что, если вынесен приговор, оттяжка с его исполнением равносильна пытке. И подумал еще: умереть, в сущности, просто, куда сложней жить; жизнь чертовски сложна, если она может поставить человека вот в такое трудное, неимоверно трудное положение.
— Немцы умышленно не взорвали за собой мост. Они рассчитывали поднять нас на фермах: не разберутся, мол, русские в пылу наступления, пойдут, и тут им будет могила. И мы пошли. Мы знали о замышленном коварстве. Нам нужно было пусть горстью бойцов, но зацепиться за левый берег, удержаться там хотя бы до вечера, вечером подойдут стрелковые части, саперы, основное — саперы, они наведут переправу и пропустят армию на плацдарм. И точно так, как было рассчитано, по мосту успела пройти лишь часть самоходок с головной, командирской. Интервал — и мины замедленного действия свалили фермы моста.
— Вы остались на этом берегу? — исподлобья взглянула Людмила.
— На этом, — смущенно подтвердил Дружинин. Он понял ее намек. — Я замыкал колонну, такой был приказ его, командира… — Он мог бы многое сказать в свое оправдание, например: замполит и обязан был находиться за боевыми порядками, и командир-то, будь он менее смел и горяч, не заскочил бы вперед. Но какой смысл в объяснениях, разве они уменьшат горе вдовы? Дружинин готов был признать себя виноватым уже в том, что не умер тогда вместе с командиром полка хотя бы от случайно настигнувшей пули.
— Потом, потом что было? — нетерпеливо спросила Людмила.
— Подошли пехота и танки, не оказалось саперов — застряли где-то в ближнем тылу… — Вся беда была в этом, опоздали саперы, всех подвел их нерасторопный ли, поздно ли получивший приказание командир. Но опять же: зачем это охваченной горем женщине? — Пробовали навести переправу подручными средствами, немецкая артиллерия топила наших солдат.
— Потом?
— Вечером майор радировал мне с плацдарма: «Дерусь, об отходе не может быть речи», — но в полночь у них вышли боеприпасы, и он приказал: «Огонь на меня».
— По своим? — Пальцы Людмилы побежали по скатерти, собирая ее в складки.
— И по своим, — глухо сказал Павел Иванович. Голос его делался глухим каждый раз, когда он сдерживал волнение. Теперь еще не хватало воздуха; горло и рот давно пересохли, просить воды не решался. — В это время на плацдарме началась рукопашная.
— Потом? Потом?
Дружинин справился наконец со своим волнением, встал из-за стола.
— Потом саперный батальон подошел, подоспели орудия большой мощности, гвардейские минометы — все, что надо для дальнейшего наступления… — Он сделал резкий вздох. — И если вы представляете, что такое девяносто стволов на участке фронта в каких-нибудь четыреста метров, вы поймете, что с ними сталось. Рано утром мы переправились через Одер и потом уже не останавливались до предместий Берлина.
— Он остался там?
— Там.
Людмила не выдержала, заплакала. Павел Иванович попытался успокаивать ее, она отвернулась и закрыла ладонями лицо. И Дружинин понял, что уговоры его не помогут, что Людмиле неприятно, невыносимо его присутствие; он поговорил еще на кухне с Марией Николаевной, сторожившей Галю (та бегала с подружками во дворе), и попрощался, ушел. Ушел разбитый, раздавленный.
Людмила даже не ответила на его «до свидания». Да, она больше не могла видеть его, если и не виновника гибели мужа, то человека, который не выручил товарища в беде. И уже ненавидела его, живого, здорового, краснощекого, за то, что он пришел к ней и разрушил ее веру в возвращение Виктора, как бы ни иллюзорна эта вера была, лишил смысла жизни.
За столом, а потом на диване она проплакала до сумерек. Мария Николаевна не удерживала ее от слез, сама всплакнув втихомолку: слезы смывают горе; она только предложила невестке перейти на кровать: вот-вот прибежит с улицы Галочка, может увидеть. В постели Людмила проплакала всю ночь. Только теперь по-настоящему, навсегда она прощалась с Витей, своим первым и последним счастьем.
А счастье это было яркое, но короткое и прерывистое. Оно, можно сказать, состояло из одних ожиданий и встреч: ждали — окончат институты, она — финансовый, он — горнометаллургический, и заживут самостоятельно, в большой удобной квартире. Дождались. Но вскоре Виктора послали работать на север, беременная Людмила ждала, высчитывала недели, дни, часы… Буря радости — возвратился! Возвратился, да ненадолго, пришла повестка из военкомата — на сборы, в армию. Это было в марте сорок первого года. И вновь Людмила ждала, верила: ну, поживут в разлуке месяца два-три, уж после этого никаких расставаний не будет, дорога жизни пойдет ровная и прямая. Война? В войну Людмила серьезно не верила.