Членом заводского партийного бюро Дружинин стал месяц назад. Вскрылась гаденькая история: в тот зимний день, когда в горкоме разбиралось дело Абросимова, Антон Кучеренко действительно заболел, его увезли с приступом аппендицита в больницу, заместитель его в это время был на курорте, представлять заводских коммунистов было поручено редактору многотиражки Васютину. Но тот симулировал что-то вроде сердечного приступа — лишь бы не идти, не говорить ни за, ни против Абросимова. Когда это выяснилось, партийцы потребовали вывода обманщика из бюро; вместо него избрали Дружинина — он даже постеснялся что-нибудь говорить о состоянии своего здоровья.
И вот теперь, вслушиваясь в гневные слова старика-мастера, Павел Иванович думал: "А ведь я, член бюро и заместитель директора, знаю о неприглядных действиях Подольского. Все креплюсь, твержу себе: "Вдруг ошибаюсь!" — ограничиваюсь частными замечаниями, хотя и не очень ласковыми".
— Да, Григорий Антонович, ситуация требует другого.
— Давно бы так! — старик снова расставил рюмки. — Наливай-ка, Тамара, по следующей, чтоб не прогорело внутри. — Сказал и осекся: дочери за походным столом не было. — Куда же она подевалась?
— Видимо, собирает цветы.
— А я и не видел, когда скрылась. Какая — ни поддержать компанию не захотела, ни послушать деловой разговор.
— Не каждому же интересно слушать про наши заводские дела.
— Что верно, то верно. Наливай-ка, Павел Иванович, сам, тебе ближе к бутылке.
— По второй? Потому что один в поле не воин? Потом — без троицы дом не строится, без четырех углов изба не бывает, без пяти пальцев рука калека, шесть — только половина дюжины?
— Ну, конечно, — загоготал старик, — до семи, семь — полная неделя.
— Или до двенадцати: еще полней — дюжина! Нет, Григорий Антонович, початую оставлять грех, а целую увезем домой, здесь и так хорошо. — Дружинин показал взглядом на пробившиеся сквозь листву черемухи солнечные блестки, на пышную, не тронутую ни одним пятнышком ржавчины траву. — Да и не за что пить: присутствующие здоровы и, надеюсь, будут здоровы, а дела на заводе, сами же говорите, не совсем хороши. Будем наслаждаться природой.
— Тогда так, — сразу согласился старик. Поговорить о выпивке он любил, а вина и водки душа принимала немного. — Будем наслаждаться, — сказал он. — Жаль, сезон охоты не подошел, настреляли бы рябчиков.
Но и понаслаждаться природой им пришлось недолго. Вернувшаяся с цветами Тамара категорически заявила — домой.
— Ты что, дочка? — буркнул на нее старик. — Мы и пяти часов не просидели на воле, кто знает, когда опять выберемся в тайгу.
— У меня голова болит, отвыкла, что ли, от вольного воздуха… — Тамара махнула небрежно букетом. — Да и в театр надо успеть, раз купили билеты.
— Еще рано.
— Пока едем да собираемся…
Павел Иванович догадывался о причинах ее спешки. Посмотрел в печальное лицо Тамары и пожалел ее.
Снова развеселилась Тамара только в машине, свободно усевшись на заднем сидении, рядом с Дружининым. Тент машины был спущен, шофер по прямой и гладкой дороге выжимал километров на шестьдесят, обоих приятно обдувало ветром. Тамара положила на колени цветы и, придерживая гриву каштановых жестковатых волос, запела о фронтовой землянке.
Песни ее Павел Иванович любил. Когда она пела, она не была уже обычной Тамарой. В песнях менялся ее голос: говорила Тамара отрывисто, грубовато, ни с того, ни с сего закатывалась смехом, а пела мягко и мелодично, то с тихой вечерней грустью, то со звонкой жаворонковой радостью. Чувствовалось, что душа ее чиста, грубость и вульгарность — напускное или наносное.
Дружинин легонько коснулся ее плеча и попросил спеть "Когда я на почте служил ямщиком" — слышал однажды, получалось у Тамары особенно хорошо. Она тотчас запела, без всякого напряжения, свободно. Даже небольшая тряска машины, казалось, только помогала ей, в голосе прибавлялось дрожи, такой натуральной. А ветер дул все сильней; перед заслезившимися глазами Павла Ивановича мелькали придорожные кусты, превращаясь в сплошной сизо-зеленый поток, в снежный вихрь неистовствующей пурги.
Потом ему вдруг подумалось, что так же, как любимая ямщика, могла погибнуть в снегу, на дороге и Анна, застреленная фашистами; Наташку подобрала, обогрела добросердечная женщина, и теперь девочка едет к родному отцу, через недельку будет здесь.