Павел Иванович запахнулся плащом. Он не впервые задумывался: страна заново отстраивала целые города, воздвигала заводы-гиганты; разрастался в годы пятилеток и Красногорск, в нем появились завод горного оборудования, автосборочный, слюдяная фабрика; на то, что требовалось в первую очередь, до зарезу, шли миллионы и сотни миллионов рублей, сюда же, к макаронке и квасоварням, на полуостров, через ворота с косо приколоченной вывеской, попадали только рубли, их едва хватало на заплаты в толевьих крышах или на какой-нибудь тесовый прилепыш. Возле автосборочного и горного протянулись улицы с домами-дворцами, со скверами и фонтанами, здесь, вблизи полуострова, вокруг макаронки и квасоварен, явно десятилетиями жмутся друг к дружке избенки, горбатые и щелявые, высохшие на солнце, поднеси к ним спичку — они вспыхнут, как порох.
Как здесь, так и повсюду. Такова и железная логика, и горькая необходимость жизни.
Машина сбежала к берегу, и Павел Иванович заметил, что в прибрежных ивняках полуострова полным-полно всевозможного сора: тут и вырванный с корнем и принесенный вешними водами ствол сосны, и отбившиеся от плотов бревна, и сухой хворост, и плети водорослей, и камыш. Дружинин оглядел этот хлам и грешным делом подумал, что и народ-то сюда, очевидно, попадает вот так же, прибитый волнами времени.
В одном из переулков слободки против дома с резными завитушками на воротах Михал Михалыч попросил остановиться. Едва машина замедлила движение, распахнул дверцу.
— Вот и дома. Спасибо за выручку, прощевайте.
— До свидания, — Дружинин посмотрел ему вслед, раздумчиво сказал. — Одна складка на гимнастерке, две морщины на лбу.
— Три извилины в черепной коробке, — добавила Тамара. Боясь осуждения Дружинина, быстро проговорила. — Будто не так! Бормотал, бормотал всю дорогу о сметане и огурцах, все настроение испортил.
Неважное было настроение и у Павла Ивановича. Во всяком случае, не такое, чтобы вернуться домой и начинать сборы в театр.
И Павел Иванович не пошел бы в театр музыкальной комедии, он пожалел Тамару и старика Кучеренко. Никто другой, как Григорий Антонович, и купил им накануне билеты, услышав краем уха, что молодые люди не прочь посмотреть веселый спектакль; чуть подъехали к дому, старик, между прочим, спросил:
— Не забыли, молодые люди, о культпоходе?
— Помним, папка, помним! — за себя и за Дружинина ответила Тамара.
Забежав в дом, она принялась одно трясти, другое чистить и гладить, бегая с кухни в свою комнату и обратно и напевая то про фронтовую землянку, то про несчастного в своей любви ямщика. Так вот и признаться ей: "Не хочется идти"? Оборвать ее песни? Павел Иванович переоделся и сел с газетой в руках к окну.
Трижды Тамара заглядывала к нему в полуоткрытую дверь.
— Никак не могу быстро собраться, — рассмеялась она, просовывая голое плечико…
— Вы уже собрались? Хорошо вам, мужчинам, накинули на себя пиджак и готовы, а вот нам… — В сиреневой комбинашке и домашних туфлях на босу ногу она стояла в дверях и с деланной стыдливостью прикрывалась разглаженным платьем какой-то тигровой, полосато-золотистой расцветки…
— К вам можно, Павел Иванович?
"Когда оделась, тогда: "К вам можно?"
— Пожалуйста. — Дружинин сложил вчетверо газету.
— Вам какие духи больше нравятся?
— Духи? Право, Тамара, никогда не задумывался.
— С-с ум-ма! — Она шла, жарко-нарядная, распространяя густой запах розы и все еще брызгая на голову душистую жидкость из зеленоватого, в виде крупной виноградной грозди флакона. — Теперь понюхайте, — Тамара склонила голову. — Приятный запах?
— Приятный, — подтвердил Павел Иванович.
— И очень стойкий. В Риге я нечаянно прилила полфлакона на воротник зимнего пальто, так и теперь чувствуется — роза. Ой!.. — упал ее голос, а руки прикрыли грудь, наспех застегивая пуговицы. — Я сейчас. — И побежала. Ее черные лаковые туфли с белыми ободками-крылышками, как две ласточки, выпорхнули в незакрытую дверь.
Павел Иванович давно приметил эту привычку Тамары выставлять напоказ что-нибудь необязательное для общего обозрения и не удивлялся. То утром она вылетит к умывальнику в одних трусиках и бюстгальтере, то забудет в ванной комнате небрежно брошенные пажи, то постирает все свои туалеты и вывесит сушить в огороде, под самым окном Дружинина. Уж так, казалось ей, приобретают силу женские чары.