— Думаю, — признался Абросимов и сразу как-то ссутулился, несмело поглядел в темень аллеи. — И откуда, казалось бы? Откуда?
— А они были и есть, было когда-то больше, стало меньше — жизнь. — Павел Иванович закинул на спинку скамьи руки. — Война, как ураган в море, разволновала все наше общество, подняла из глубин самое яркое, сокровенное, отсюда — массовый героизм. Но война вместе с тем оголила и какие-то низменные инстинкты и силы. После бури в море и океане обязательно плавает какое-нибудь барахло.
— Уж как водится, — раздумчиво сказал Абросимов.
— А то, что порочные люди вызывают остро гадливое чувство, так взыскательней стали мы с вами. Еще бы бдительности побольше да поменьше ложной совестливости, когда мы видим таких людей. Подчас и видим, а не придаем значения, проходим мимо. Он бессовестно пакостит, а мы стесняемся одернуть его, хлестнуть по затылку, нашептываем себе: "Может, я ошибаюсь".
Или: "Может, это у меня из зависти к его высокому положению?"
Михаил Иннокентьевич тотчас встал. Он, конечно, понял намек товарища, вообще они понимали один другого с полуслова. Но продолжать разговор один на один в полутемной беседке сквера Абросимову казалось не очень-то удобным — походило на заговор, и он протянул руку.
— Пора.
— Пора, Михаил Иннокентьевич. Пора! — повторил Дружинин, стараясь вложить в это слово и второй смысл: пора же и действовать. Он чувствовал, что у бывшего директора этой решимости маловато.
Так оно и было. Михаил Иннокентьевич полностью соглашался: да, кривые, двуличные и двудонные люди есть, да, они ему ненавистны. Но поднимать руку на того же Подольского (нутром он понял его с первой встречи, с первого взгляда) как-то не очень удобно. Скажут "Междуусобица, борьба за портфель! Предшественник преемника бьет!" Уж лучше пусть без него! Кроме того, в последнее время Абросимов многое заново передумал, по-иному расценил и свою катастрофу: в жизни немало ложного, и ложь иногда побеждает, бороться с нею… плетью обуха не перешибешь!.. Была и надежда: правда со временем все равно всплывет наверх.
Летняя ночь поубавила зноя и духоты, но воздух был все равно тяжелый. Это почувствовал Абросимов, когда вышел из сквера. Присмотрелся, прислушался — небо заволокли тучи, далеко-далеко постукивал гром — и, спотыкаясь во тьме переулков, заторопился домой. Он не боялся промокнуть под дождем, он хотел застать бодрствующей жену, выйти с ней на балкон и сказать: "Посмотри, Фая, дождь с громом, как он все освежит!"
Настойчиво, с неженским упорством сопротивлялась Людмила своему желанию снова любить, вновь быть любимой, тщетно пыталась заставить свое сердце не жить, а только выстукивать удары, гнать кровь по телу для необходимого, есть, пить, вести бухгалтерские дела, заниматься домом, своей Галочкой. Шли день за днем, месяц за месяцем, со дня гибели мужа прошел год, начинался второй — время не могло оставить в покое молодую вдову. И лодка срывается с привязи, она создана плавать! Иллюзорная привязь Людмилы — "отречение" — постепенно натянулась и лопнула, потому что слишком стремительна река жизни.
Чувства Людмилы, освободясь из-под спуда собственной воли, хлынули без разбора к тому, кто оказался поблизости. И хотя это была еще не любовь, а желание любви, она пошла навстречу желаниям. Подольский же только вовремя подметил их и направил скорей на себя. Умением подметить в женщине главную слабость и тронуть нужную струну, способностью говорить то тихо и вкрадчиво, то шумно и искрометно, смелостью, написанной на самом лице его, он уже располагал к себе бесчисленное множество Людмил, Нин и Марусь, выпивал каждую, как стакан воды, задумываясь лишь об утолении собственной жажды, и следовал дальше. Что ж ему было не проделать еще один, пусть трудный, эксперимент?
Правда, Людмила частенько спрашивала себя: а кто он? Ну, воевал, отличился на фронте, это понятно без слов, это видно по орденским ленточкам, их, как у Дружинина, несколько рядов на лацкане пиджака, ну, развелся с женой, урожденной москвичкой, для которой все, что дальше Звенигорода и Коломны", только географическое понятие, а еще, еще что она точно знает о нем?