"Кто он?" — эта мысль мелькнула в сознании Людмилы и на спектакле, точнее — в первый антракт, когда она встала, думая пройтись по фойе, а Подольский удержал ее, сказал: "Посидим". Чтобы она не задумывалась, почему они должны не ходить, а сидеть, он положил ей на колени бумажный кулек с угощением, объяснив, что увлекся постановкой и не предложил раньше. Потом настойчиво предлагал, чтобы Людмила скушала и шоколадный батон, и ярко разрисованное пирожное, и конфеты "Весна", он не случайно выбрал "Весну".
В следующий перерыв Подольский упредил самое мысль Людмилы о выходе в фойе. Еще не закончилось действие, еще на сцене под искусственной яблоней объяснялась в любви молодая наивная пара, он начал смешливо рассказывать, что бы он хотел сделать в Красногорске, поскольку остается здесь навечно: разбить, построить парк-оранжерею около Дворец культуры.
— Представляете: на улице зима, наш трескучий сибирский морозище, — он, конечно, умышленно вставил "наш", — а в парке-оранжерее стоят, как на страже, под стеклянным куполом кипарисы, зеленеют листвой мандариновые и оливковые деревья, цветут глицинии и мимозы. Если мы умеем одерживать победы на поле брани, перегораживать стремительнейшие из рек, то что нас остановит в создании столь необычных парков? Ничто! В пальто с заиндевелым воротником вы приходите с улицы, раздеваетесь и чувствуете себя, как в летнем саду. Силь ву пле — если вам угодно — веет освежающий ветерок. Это мощные вентиляторы разгоняют по парку-оранжерее подогретый электричеством воздух. Как на обычном ветру, здесь колышутся ветки деревьев, в листве порхают вместе с синицами курские соловьи и заморские птички колибри. В легком платье вы идете по тенистой аллее, может, устремляетесь взглядом за пестрой, порхающей над цветами бабочкой и садитесь в увитую живым плющом беседку, забывая, где вы: в холодной Сибири или в теплом Крыму…
— Зимой или летом, — вставила Людмила.
— Даже — ночью или днем, потому что парк-оранжерея хорошо освещается. При желании человека в нем может быть сплошной день, солнечный даже ночью: что стоит водрузить одну мощную лампу в несколько тысяч ватт?.. В парке-оранжерее оборудованы! тенистые корты и волейбольные площадки. Сыграв в волейбол, вы можете быстро переодеться и выйти на улицу, встать на коньки и прокатиться по звонкому льду — зима и лето здесь отделены друг от друга не расстоянием от экватора до полюса, а лишь двойной стеклянной стеной.
Подольский все это говорил то вдохновенно, торжественно, то с мягким юмором, полусерьезно-полушутя, и Людмила даже не заметила, как кончился перерыв, началось последнее действие. После спектакля: когда директор шел из зала не рядом, а сзади, правда, скользнула думка: "Уж не стесняешься ли при народе меня?" — но чуть выбрались из толпы, очутились в полутьме улицы, рука его скользнула под ее локоть, эн вновь безумолчно заговорил, теперь о спектакле. Он говорил, что игра актеров не вызывает особенных нареканий, но комедия совсем не смешна, что современные авторы не умеют заставить читателя и зрителя от души посмеяться. Правда, это не легко, как ему известно по опыту, легок лишь сам смех.
— Я вам, кажется, говорил, что в молодости гонялся за рифмами. Да, да, писал лирические стихи, пародии, эпиграммы, все хотел засесть за роман или повесть — не хватало ни времени, ни усидчивости, ни жизненного опыта.
Расчувствовавшись, он признался, что многим обогатила его война, он научился смотреть в корень жизни, ибо, когда буря валит деревья, вывороченные с корнем, они удобны для рассмотрения. Пригодятся когда-нибудь ему и сибирские впечатления. Ведь писатель — существо жвачное, годами он набирается впечатлений, потом садится за стол, отрыгивает их и начинает пережевывать. Правда, можно никогда не собраться с духом, не сесть и не пережевать.
— Но, — с усмешкой закончил Подольский, увлекая Людмилу к остановке такси, — если у Льва Толстого, как он признавался, мозг лучше всего работал между шестьюдесятью и семьюдесятью годами, то стоит ли смущаться простому смертному, что он ничего не сделал в каких-то сорок от роду лет?
Пока ехали на машине, он успел изложить свои взгляды на музыкальное и изобразительное искусство, упрекнул художников и композиторов в тематической узости и безликости, коснулся несомненных успехов в архитектуре — широта, роскошь — и распрощался с Людмилой, не дав ей ни слова для согласия или возражения. Да Людмила и не успела разобраться в каскаде его слов и фраз. Не задала она себе и простого вопроса: "Кто он?" Подольский как бы опять заглушил в ней этот внутренний голос.