Только вернувшись домой, она почувствовала, что в душе ее какая-то неприятная муть, избавиться от нее, забыться можно только во сне.
Закреплять успехи, добытые в трудной позиционной борьбе за женщину, Подольский предпочитал атакой, решительным штурмом. Тут уж не зевай и не медли, огорошивай ее красноречием, силой воли, к месту вставленным вздохом и лирической строчкой. Показываться с Людмилой на людях? А зачем он должен афишировать эту связь? — думал Подольский уже тогда, собираясь в театр. Увидит его с Людмилой один знакомый, расскажет двоим, от двоих узнают четверо, вскоре заговорит весь Красногорск. Это в Москве можно не опасаться, что где-то, с кем-то увидят тебя знакомые, потому что Москва — океан, Красногорск же озеро, в котором видна каждая водомерка. Зачем он должен что-то делать у всех на виду, когда можно обойтись без огласки? Ведь не все же кончено там, в Москве, у Алевтины мягкое сердце, она посердится и перестанет, за прежние левые связи простит, за новые… о новых она не должна узнать.
В Людмиле его поражала собранность, четкость во всех действиях и поступках, — осторожность, с которой она шла на личную связь. Есть такие: прежде чем пойти вместе в театр, они долго и тщательно тебя изучают, расстояние между "вы" и "ты" у них измеряется месяцами. Подольского начинала тяготить и нервировать затянувшаяся завязка. Не жениться же он собрался, чтобы так долго и настойчиво хлопотать! Любовь? Еще нехватало! Очередная любвишка — необходимое смазочное для колеса жизни, некий стимул движения вперед. Каждая новая связь, как убеждался Подольский, приободряла его, сообщала дополнительные силы; если она начинала мешать, он немедленно рвал ее. С Людмилой у него получалось не как всегда, не как со всеми: ни бодрости, ни дополнительных сил, потому что и через пять месяцев после первой встречи она оставалась для него недоступной.
Тяготила и все больше нервировала директора и обстановка на заводе. Крутого подъема, как он ни старался, не получалось. Дополнительные оборотные средства, изменения в руководящем составе, взыскания нарушителям дисциплины и строгие приказы, обязывающие одного и предупреждающие другого, оказались холостыми выстрелами. Ну что там сто два процента месячного плана по валу, если самое трудное — драги, — как и раньше, задерживаются в сборке, а со второго полугодия по ним придется выполнять чуть ли не удвоенный план.
Из Москвы Подольский уезжал скрепя сердце. Ожидал повышения в самом министерстве и вдруг — к черту на кулички, в Сибирь. Но, оказавшись на новом месте, среди тысячи подчиненных людей, он почувствовал себя бодро, уверенно. Поработать вдалеке от центра, практически? Ну пожалуйста, где, когда и чего он не мог или не умел! Он надеялся быстро поправить дела на отстающем провинциальном заводе и победителем вернуться в Москву. С песнями! Кто же не возвращается рано или поздно домой? И уж только чудаки ездят в Москву за песнями.
Но действительность… Она путала все его карты. Пяти месяцев было достаточно, чтобы убедиться: не так-то просто поправить заводские дела, вообще не просто работать практически, выполнять и перевыполнять план, получать красные переходящие знамена и громкое имя передовика. Он и через десять лет будет так же далек от цели своих желаний, как сегодня.
Настораживало и возмущало отношение людей. Будто бы слушают тебя на собраниях и совещаниях, затаив дыхание, аплодируют, а чуть смолк голос, уже косятся; появился в цехе — все кипит, звенит и грохочет, а заглянул в сводку — прибавки ни на один процент. И разъяснительную работу вместе с парткомом будто бы провели, и подсчитали стахановцев и ударников, и стенки залепили призывными лозунгами, а воз и ныне там.
Подольский уже начинал подозревать, что кто-то на заводе работает против него, умышленно тянет назад, чтобы подорвать авторитет директора. И мысли его все чаще останавливались на своем предшественнике, Абросимове. Правда, в цехе у него он никогда не замечал злобных или укоризненных взглядов, сам Абросимов был всегда вежлив, корректен, ни на что не жаловался, ничего не требовал, не просил. Но уж очень спокойный, неторопливый, вялый ритм был во всем у Абросимова и абросимовцев: почти неслышные разговоры, почти невидимые движения и почти незаметный на огромной стене цеха один-единственный лозунг; всюду токари переходили на новые, повышенные скорости, здесь все еще о чем-то думали, чего-то искали и не могли найти.
При обходе цехов в последний день полумесяца Подольский не выдержал: встал спиной к инженеру Горкину, беседовавшему с каким-то лупоглазым подростком, и подозвал к себе Абросимова, возившегося над неисправным станком.