— Ведь среди дня при всем желании не сосредоточишься над бумажкой, столько разных дум и хлопот. — Подольский обхватил руками голову. — На части приходится разрываться. Сам сидишь здесь, а голова в первом механическом, ноги где-нибудь в сборочном. И все потому, Павел Иванович, что мало опыта в практическом деле! Ма-ало! — растянул Подольский. — С народом своим как-то не могу близко сойтись, сработаться, слиться.
"Ну-ну, покривляйся!" — зло подумал Дружинин и сказал сухо:
— Надо человеческим языком разговаривать с людьми.
— Стараюсь, Павел Иванович, стараюсь. Но ведь не каждый может это понять. Михаил Иннокентьевич Абросимов, например, все еще сердится, что я занял его место, и пренебрегает контактом.
— Думаете?
— Уверен.
— И плохо работает в механическом цехе, не справляется со своими обязанностями?
Подольский пожал плечами.
— Буксует, как поезженный "газик". — И он рассказал, как Абросимов с Горкиным мешают ему наращивать скорости, держат на прежнем уровне весь завод. Заключил с глубоким сожалеющим вздохом: — Отсюда и уверенность моя, что сердится, завидует, фактически ставит личные интересы выше интересов общественных.
— Не то вы говорите, Подольский, — с трудом выслушав его, сказал Павел Иванович, — Абросимов с Горкиным абсолютно правы. Какой смысл нажимать на одни скорости, если они не дают качества? А вот подготовиться, все выверить, тогда, действительно, можно крикнуть: "Гони!".
— Возможно, что я неправ, — смешался Подольский. Получалось опять, как зимой, как в разговоре о заводском профиле, когда заместитель брал верх; после ответа из ЦК он, конечно, злорадствовал, что высмеяли директора за донкиходство… — Все может быть.
— И зависть вы приписали Абросимову без оснований. Я уже не говорю о других необоснованных обвинениях.
— Вы думаете?
— И думать нечего, так оно и есть. А ваше администрирование, ваша практика: любые средства, лишь бы выполнить и перевыполнить план — просто невыносимы для коллектива, для меня в особенности, я тоже несу ответственность за план и завод.
Подольский поспешил замять разговор.
— Возможно, я ошибаюсь, — сказал он, прибирая у себя на столе. — Это лишь подтверждает, что я плохо знаю и дело свое, и народ. Плохо! Не умею войти в душу своего подчиненного. А должен! Кому, как не нам, обстрелянным воинам, находить путь-дорогу к сердцу бойца. А создатель машин — это тот же боец, только трудового фронта. Правда, на том, всамделишнем фронте легче было сдружиться с бойцами: сходил вместе в разведку, навел под обстрелом врага переправу — вот и друзья по гроб, а уж доверия старшему боевому товарищу не меньше, чем родному отцу. — Подольский глубоко вздохнул. Да, Павел Иванович, приятно вспомнить боевое, хорошее, только редко мы вспоминаем его, забывается в спешке будней. Иной раз даже думка острым ножом: а позволительно ли так редко оглядываться назад, мысленно обнимать выживших и преклонять голову перед геройски погибшими… столько их унесла война!
— Где вы ее начинали? — грубо вырвалось у Дружинина, а руки его при неосторожном движении разорвали газету.
Подольский посмотрел на него большими глазами, недоуменно.
— Под Москвой.
— Кончали?
— В ста километрах от Берлина.
— Вы!.. — Но Дружинин сразу же спохватился: ведь доказательств никаких еще нет. Да и будь он тогда, Подольский, виновным, наверно бы не ускользнул из-под стражи, пособников врага контрразведка "Смерш" не щадила. — Вы правильно сказали: прошлого забывать нельзя.
От ледяного взгляда его Подольский поежился и вновь принялся бесцельно перебирать бумаги. Вдруг этот человек прослышал о неприятной истории там? Он тоже, оказывается, был в Польше, шел на Берлин… При мысли об этом у Подольского физически ощутимо дрогнуло сердце. Зачем было пускаться в рискованные рассуждения!
Но Дружинин ничего больше не сказал, попрощался и вышел, и Подольскому постепенно удалось освободиться от охватившей было растерянности. Ничего этот политикан не знает и не может знать! Ну, было дело, таскали в контрразведку, хотели пришить статью, но ведь не доказали, что виноват. И не могли доказать! Борис Александрович положил перед собой дружининский проект приказа и попытался углубиться в чтение.
Появление Людмилы заставило его еще ниже склониться над столом — ко всей истории под Берлином имела какое-то отношение и эта женщина. Но Подольский и теперь пересилил себя, рывком поднялся из-за стола. Что же он, собственноручно убил человека?