— Ничего, Риммочка, ничего, — успокаивала молодую хозяйку Людмила, — все хорошо, а со временем будет еще лучше.
Игорь не смущался, не унывал. Захмелев, он тормошил русые вихры и то и дело вскакивал со скамейки, которая подпрыгивала, Римме уже приходилось держаться за стол, чтобы не упасть. Муженек ничего этого не замечал; вскочив, он тянулся к директору, жал ему руку.
— Благодарю, Борис Александрович, от души! Сдержали слово и за это еще раз спасибо.
— Раз сказал, должен слово держать, — скромно улыбался Подольский и в свою очередь жал руку юному другу, пожимал ручки его супруге и желал им, любящим и красивым, счастья и радости в новом светлом жилье.
— Спасибо, Борис Александрович, спасибо, — повторил растроганный муж. — Дайте ваши пять, берите мои десять… Есть еще у нас, Римма, горючее?
— Ой, хватит, товарищи, — попросила Людмила; она и первые-то полстакана кагора выпила не до дна. Обернулась к Римме и попыталась с нею заговорить — уж очень она робка и молчалива.
Борис Александрович от второго и от третьего стаканов не отказался. Он пил залпом и плотно закусывал. Но в семь часов, как было обещано Людмиле, твердо сказал: "Всё". Позволил низкорослому в сравнении с ним Игорю повисеть на большой сильной руке и даже обнять на прощанье; уходя, еще раз сказал:
— Желаю вам счастья, молодые муж и жена. И не забывайте, что получили вы это, — он обвел взглядом комнату, — от своего государства, я только посредник между вами и им. До свидания.
— Вот такие они, Людмила Ивановна, наши молодожены, — говорил он, когда выходили на улицу. — Счастье, радость — все у них впереди. Даже зависть берет. И уж по-настоящему приятно, что чем-то людям помог, лучиком света, не большой, пусть малой калорией, но собственного тепла. Ведь с возрастом все отчетливей понимаешь, что ценность твоя, человек, определяется тем, сколько тепла ты даешь людям.
После короткой, но столь необычной вечеринки Людмила почувствовала себя счастливой. И осчастливил ее не кто другой, Подольский. Он подвез ее до квартиры на Пушкинской и тотчас уехал — она и за это была ему благодарна. Дома она весь вечер мысленно повторяла его слова о ценности человека — его ценность определяется тем, сколько тепла он дает людям.
В начале июля Мария Николаевна уехала на недельку за город, к Токмаковым, подышать свежим воздухом, пособирать на лугах клубники, дома Людмила осталась одна. Под вечер к ней примчался Подольский (будто бы подписать срочно документы) и задержался дотемна. Назавтра, в субботу, он уходил еще позднее, а в воскресенье — на рассвете.
Отвернув занавеску, Людмила стояла у окна. Двором, к тесовой калитке Подольский шел-крался; отворив калитку, воровато посмотрел в одну сторону, в другую и только после этого смело вышел на тротуар. Поправил на голове шляпу и… плюнул в канаву.
Людмила тотчас задернула занавеску, ладонями прикрыла лицо. Постояла, качаясь, и, как была в комнатных туфлях и легком без рукавов платье, выбежала из дома во двор, прошла по росной холодной траве в садик, навстречу сырому ветру. Солнце еще не взошло, и над огородами, садиками, увитыми зеленью домами предместья висел полумрак, в синем холодном небе между редкими перистыми облаками ныряла половинка месяца, в зябко шелестящей листве высокого тополя, невидимая, одиноко распевала какая-то пташка.
Людмила задрожала всем телом. Задрожала от утреннего сырого холода и оттого, что в этот момент подумала… За все время знакомства Подольский ни разу не прошел с нею по улице, не пригласил в кино или парк. Даже тот единственный раз, когда они ходили вместе в театр, он старался держать ее возле себя, подальше от людских глаз. К молодоженам он возил ее специально, чтобы продемонстрировать широту души. Ни разу во время встреч он не спросил, как и чем она живет, что ее, одинокую, сохраняет в жизни, не поинтересовался ни бывшим мужем, ни существующей дочерью. А ведь человек, если он действительно уважает и любит, любит и уважает все твое: родных и близких, твои вещи, работу твою, мысли и чувства и не старается скрывать этого от других.
В ногах путалась морковная ботва и расползшиеся по борозде огуречные плети. — Людмила шла, не разбирая, где грядка, где борозда. Не заметила, как вымочила о росную ботву туфли, как растрепались на ветру волосы. Галя!.. Галочку, которую больше всего на свете любил Виктор, про которую с фронта писал: "Она маленькая, если я разделю свою любовь между вами поровну, так и то ей больше достанется", — этот не пожелал ни разу увидеть. Да и замечает ли, любит ли кого-нибудь Подольский и на заводе? Не ворует ли он и там, заботясь лишь об одном: любыми средствами, но выше проценты? А она, дура, даже согласилась тогда списать в убытки завода все, что набили, наломали в ненужной спешке скоростники второго механического.