Последнее для Людмилы было ново. Значит, Клава не только и не просто засиделась в четырех стенах комнаты, но и утратила те хорошие чувства, которые у нее могли быть к Горкину. У Горкина их могло и не быть, — вечно он занят служебным делом, то приспосабливает автоподручные, то испытывает новые резцы, то, как теперь, не считаясь со временем, возится со скоростями. Он и есть-то иной раз забывает, где уж ему помнить о доме, семье. Она, Людмила, однажды забежала к ним вечером. Поздоровалась. Иван Васильевич мотнул нечесаной головой: "У-гу". Сам сидит и что-то чертит рейсфедером на клочках бумаги, нарвал, набросал клочков и на стол, и под стол. Клава то Максимку с пола поднимет, оботрет ему нос, то займется уборкой, — в комнате все раскидано и разбросано. Горкин — плечо в известке — сидит и чертит. "Может, чайник поставишь, Ваня, гостья пришла" — "А?" Жена и за одно возьмется, и за другое — муж сидит, занят до онемения собственным делом. Ну какой это муж? Вот и получается, что не только негодяи разрушают семью…
В тени ранетки, на вольном воздухе Людмила, как могла, обласкала подругу, и та немного повеселела. Повеселела и сама, подумав, что сегодняшним утром она проявила ненужную слабость, во всяком случае, не было оснований для слез, она — взрослый человек и постоять за себя сумеет. Должна!
Вскоре Клава заторопилась домой. Людмила проводила ее до трамвая. И только повернула на свою Пушкинскую, как по улице полетела серая пыль, обрывки бумаги; поднявшийся ветер шумел в тополях, перебирая каждый листок. А с окраины, из-за бугра, надвигалась синяя туча с белесой бахромой по краям, вспышка молнии — и загрохотал гром, двоясь и буравя с двух сторон тучу.
С трудом удерживая за концы парусившую косынку, Людмила кинулась к дому. Но вот уже холодные капли дождя обожгли руку, шею, щеку. На перекрестке улиц догнала Филипповну с ребятишками. Соседка шла не спеша. На ней был прорезиненный плащ, накинутый на плечи и застегнутый на одну верхнюю пуговицу, под этот плащ она и собрала своих ребятишек, как наседка под свои крылья цыплят, да так, подстраиваясь под их мелкий шаг, и шла; только Сережа в лихо заломленной кепке вышагивал один, независимо, впереди.
— Дождь ведь! — окликнула их Людмила.
— Ничего, — улыбнулась Филипповна, — не размокнем, не сахарные.
Пошла с ними рядом и Людмила.
Потом стояла под жестяным козырьком крыльца у своего дома и следила, как косые струи дождя секут дорогу и тротуар, смывают в канаву пыль, грязь, сор. Отчаянно грохотал гром, и после каждого его раската дождь хлестал еще сильнее. А Людмиле хотелось, чтобы он лил как из ведра, — лил, сек и смывал.
Наконец стол был поставлен к окну, застлан новой, только что из магазина, скатертью. Павел Иванович принялся расставлять тарелки: две глубоких — под суп, две помельче — для котлет или бигуса, по выбору приезжающей, две самых маленьких… В маленькие, собственно, класть было нечего, на третье в столовой дали компот, его удобней разлить по стаканам и тоже не сейчас, а позднее. Пачку печенья и кулек с конфетами можно раскрыть… Раскрытые, Дружинин придвинул их к тому краю стола, ближе к окну, где он собирался усадить дочь. Дочка! Наташа… Теплая ласкающая волна прилила к сердцу Павла Ивановича. Он посмотрел на конфеты в нарядной обертке, набрал в горсть и торопливо рассовал по карманам: угостит дочурку при встрече.
Как они встретятся на вокзале, у Дружинина было бесчисленное множество вариантов. Например: он встанет возле седьмого вагона и будет наблюдать за выходом пассажиров: первую же белокурую девочку без сопровождающих спросит: "Наташа?" — "Да. Вы мой папа? — "Я, доченька, я!" И он возьмет ее на руки, легкую, как пушинку, пронесет через весь вокзал: "Это я, моя дочка, теперь мы с тобой вместе, уж теперь-то мы заживем!".
Павел Иванович отошел к двери и обвел взглядом комнату, в которой они будут жить, — тепло, светло, чисто. Правда, обстановочка бедновата: диван, круглый стол, три стула да картина в половину стены — плещется синее море. Заглянул в спальню — небогато и там. Но кровати, железные койки под серыми солдатскими одеялами, были, гардероб с дверцей-зеркалом в простенке стоял, даже коврик висел над кроватью дочери. Остальным они постепенно обзаведутся. И теперь Дружинин кое-что еще приобрел бы, не нашлось подходящего; хотел купить дочке платье, но какой нужен размер? Обошел в Особторге не только отдел готового платья, но и обувной — всюду требуется размер, номер, рост. В представлении Дружинина отчетливо не укладывалось, какая теперь Наташка, пришлось ограничиться одним подарком — ковер, он годен и для больших, и для маленьких.