Павел Иванович походил еще по квартире, новой, сохранившей запахи лака и краски. Вот здесь они будут жить, разговаривать, думать, он стариться, она расти; если поезд не опоздает, они уже через час увидят друг друга и приедут сюда, сядут за один стол.
Машина стояла у подъезда. Дружинин сел рядом с Гошей и попросил ехать быстрей, будто быстрым движением можно скоротать время. И вдруг перед глазами его возникла голубоглазая девочка с алым бантиком в волосах, хлопнула его по рукаву и крикнула: "Догони!" И помчалась по аллее цветущего вишенника…
Потом она плакала и звала, вся дрожа от страха и прижимаясь к онемевшей в исступлении матери, — самолеты с ревом кружились над головой… Павел Иванович утер выступившую на висках испарину. Неужели ту самую девочку он и встретит сегодня? Теперь большая, все, конечно, знает об Анне; только не надо спрашивать, как погибла мать, успокоится, обживется — тогда. Плохо, что придется оставлять ее целыми днями одну, в доме стариков Кучеренко девочке было бы веселей.
И Дружинину невольно припомнилась вся эта неприятная история, из-за которой он ушел с квартиры Григория Антоновича… Вернувшись из театра, он попросил Тамару рассказать, что она слышала о Подольском еще. Они вышли на веранду и проговорили чуть ли не до рассвета. Говорили и на другой день, и через два дня. Тамара решила, что её отношения с квартирантом налаживаются, и старалась каждый раз подольше побыть вместе. Но Дружинин и в мыслях не держал заниматься флиртом. Раскрывались тайны Подольского, явного виновника гибели Виктора Баскакова; кроме того, он ожидал дочь, до Тамары ли было, до легких ли, мелочных страстишек? "Поцелуйте меня", — бесцеремонно предложила она. Дружинин отшатнулся от нее. "Ну, разок" — "Не могу" — "Да?"
Тамара закрылась на ключ в своей комнате и примолкла. А через несколько дней она привела какого-то срочного знакомого и демонстративно объявила его лучшим другом. "Знакомься, папка, Вадим". Григорий Антонович с явным подозрением оглядел пижонистого субъекта, снимавшего белое шелковое кашне, и неуклюже протянул руку. Прошла неделя — друг был объявлен женихом. "А вам, — встретив на кухне Дружинина, со старательной вежливостью сказала Тамара, — придется поискать другую квартиру". Павел Иванович приметил, как она повела рукой: будто бы и по-кошачьи мягко, но сводя в горсть пальцы с острыми подточенными ногтями, даже, казалось, выпустила при этом по-кошачьи коготки. "Хорошо, — сказал он, — уеду". Отец с матерью попытались урезонить своенравную дочь, они догадывались, в чем дело. Тамара не захотела их слушать: "Он человек ответственный, ему квартиру дадут".
Он забрал свои вещи и перебрался в гостиницу, и только накануне приезда дочери ему был выписан ордер на отдельную квартиру в новом заводском доме…
— К подъезду вокзала? — спросил Гоша.
— К подъезду, дорогой, — рассмеялся Павел Иванович. Заметив недоумение на лице Гоши, сказал: — Я не над тобой смеюсь, мне стало смешно по другому поводу. И радостно! Сам понимаешь, какая у меня дорогая находка!
Поезд еще не остановился — в открытом тамбуре седьмого вагона появилась… Анна. Как Анна, и ростом, и лицом, и русыми волосами. Особенно взрослило Наташку синее шелковое платье с широкими воланами. И Павел Иванович протянул ей руки, ничуть не удивившейся и только на всякий случай спросившей: "Папа?" — помог сойти на перрон.
Но дотронулся губами до девчоночьи влажных губ, до персиковой мякоти щечки, подернутой золотистым пушком, и еле выговорил:
— Дочурка моя!..
— Я, папа, тебя сразу узнала, — сдерживая навертывающиеся слезинки, проговорила она.
— Дочка!..
— Потому что ты такой, как на фотографиях, они у меня в чемодане, на самом дне.
Павел Иванович подхватил ее подмышки — да она же с него ростом, полное материно лицо, ее васильковой синевы глаза!..
— Дочь!
— Только вот этого и не было раньше. Не было? — засмеялась Наташа, мизинцем дотрагиваясь до седины на отцовских висках.
— Не было. — Павел Иванович встряхнулся, круче поставил плечи. — Подстригусь поглаже и опять не будет… Как доехала-то? Очень уж далеко.
— Хорошо, папа. Да я и до Владивостока могла бы, ежели надо. — И Наташа рассказала, что с места она выехала с провожатой, известной ему по письмам Ядвигой; в Москве тетя Ядя купила ей билет, усадила в поезд, после этого по прямой-то дороге чего было не ехать? Рассказала, как бегала на станциях за молоком и горячей картошкой, как играла в поезде в домино. И вдруг спохватилась: — Ох, папа, а вещи?