Наташка видела на глазах матери слезы, и они понятней всего говорили, какая беда нависла над ними, их папой, над всем миром. Позднее, когда Анна вдруг начинала плакать, девочка подходила к ней и стирала со щек слезинки. "Я же не спрашиваю больше: "Когда?".
С едой кое-как обходились, обменивая вещи на картошку и хлеб, трудней было объясняться перед новыми властями: кто, какие, откуда, почему забрались в глушь. Зимой стало невмоготу, потому что и в глухой деревеньке обосновался немецкий комендант. Это был плюгавый, неизвестно в какой богадельне подобранный старикашка, его послали сюда для сбора налогов. Он без конца вызывал к себе в комендатуру (дом богатенького крестьянина, где жил) то одного, то другого из местных жителей и, потягивая замусоленную сигаретку, которая то и дело падала из трясущихся рук, излагал безоговорочные приказы: яйки сдавать шнель, бекон — шнель, брот, бутер — шнель, шнель!
Анне сдавать было нечего, и это коменданта сердило. "Какая эст причин? Ви эст горошанк, шена лёйтнанта?" В пору было хоть убегай из деревни. Но куда? Везде одно и то же. Можно было уйти к партизанам, они все чаще появлялись из окрестных лесов, но куда деть Наташку? Да партизаны покуда и не нуждались в женщине, не умеющей ни стрелять, ни лечить раненых; связная (для связи с подпольным центром в городе) им была нужна, и Анна согласилась испробовать свои силы, как это ни опасно.
По воскресеньям она ездила с попутными подводами в город и стояла там на базаре, продавала носильные вещи, стараясь втридорога запросить, чтобы меньше продать, чтобы было с чем ехать в следующий раз. Там, в людской толчее, и встречалась с кем надо. Старик-комендант очень скоро заметил ее отлучки и попытался выяснить, что делает граштанк Друшининн в городе, но потом заболел гриппом, бронхитом, еще чем-то и махнул рукой на подозрительную особу, — собственная шкура оккупанту была дороже.
Анна после этого осмелела. Она не только "встречалась с представителями подпольщиков, но и собирала сведения для партизан о передвижениях немцев. Партизанам срочно понадобились медикаменты, особенно сульфидин (в лесных лагерях появилось много раненых, обмороженных и простуженных), Анна взялась помочь и в этом. Был у нее в городе знакомый русский врач Златогоров, однажды лечивший Наташку, она решила зайти к нему.
Седенький старичок с остро подстриженной бородой и маленькими царапающими глазами, всегда пристально глядевшими из-под нависших бесцветных бровей, встретил ее радушно, однако на упоминание, что они до войны встречались, ответил: "Не помню". Он охотно согласился продать с полсотни пакетов сульфидина, но заломил такую цену, что Анна от удивления попятилась и села на случайно оказавшийся поблизости стул. Потом она подумала, что старик что-нибудь недопонял, и повторила просьбу. "Да, да!" — сказал он с раздражением. Анна попыталась взывать к его совести, ведь она говорит с ним как представительница родины, а не рядовая пациентка. Царапающие глазки под поросячьими бровями сделались колючи, как шилья.
— Где хлеб, там и родина, гражданочка.
— Да вы же русский человек! — чуть не взвыла Анна. Она, пожалуй, еще не слышала столь откровенной наглости.
— Я врач, гражданочка, а для врача безразлично, чья кровь течет в жилах больного. Мои друзья — медикаменты, мои враги — болезни.
Нет, Анна не могла слушать его без возмущения. И она, в жизни не сказавшая никому грубого слова, вся дрожа, свистящим полушепотом кинула ему прямо в лицо:
— Шкура!
— Вон! Вон из моего дома! — взвизгнул старик, стрельнув маленькой бескровной рукой.
Тотчас в приемную влетел тщедушный человечек в белом распахнутом халате.
— На кого ты опять, отец? Опять грабишь? — зыкнул он высоким, почти женским голосом. Серое, болезненное лицо его покрылось красными пятнами. — Ух, — тяжело выдохнул он, — сил моих нет! — и стиснул ладонями виски.
Анну заинтересовали распри в семье Златогоровых. Она вспомнила рассказы людей, что студент Аркадий Златогоров в тридцать девятом году со знаменем встречал Красную Армию, позднее доучивался в советском вузе, сам стал врачом. Она доверилась этому человеку.
— Немного, но дам, — нервно проговорил он, торопя ее к себе в кабинет. — И не бесплатно же! — он обежал заставленный медикаментами стол. — Мне тоже надо чем-нибудь жить.