— Я и не прошу даром, знаю, вам трудно, — внутренне торжествуя, сказала Анна. Она выполнит задание партизан, спасет жизнь, может, не одному больному и раненому! Эти мысли затмили в ее сознании все, даже то, что произошло в соседнем кабинете. Она готова была расцеловать не очень приятного с виду, но сознательного человека, лишь бы получить драгоценный пакет.
И она получила его, осторожно положила в дерматиновую сумку, с которой всегда ездила на базар. В эту минуту дверь распахнулась и в кабинете появился немолодой немецкий офицер с огромным кожаным чемоданом.
У Анны оборвалось все внутри. По судороге ли, пробежавшей по лицу, или по каким-то другим, непозволительным для партизанского агента движениям немец легко заметил ее растерянность и, запросто здороваясь с молодым Златогоровым, чисто по-русски спросил:
— Кто она?
— Пациентка, — пожал плечами Аркадий.
— А что у нее в сумке? Разрешите, — обратился он к Анне. Обнаружив пакет с медикаментами, спросил. — Для кого?
— Для господина немецкого коменданта, — молниеносно сработало сознание Анны.
Далее она стояла ни жива ни мертва, потому что немец звонил по телефону в ее деревню, вызывал коменданта. И только сознание продолжало работать четко. Разговор шел по-немецки. Анне до этого казалось, что у нее после девятилетки не сохранилось в памяти ни одного немецкого слова. Теперь вспомнила, поняла все. Комендант подтвердил: да, он болен и нуждается в лекарствах, он будет благодарен, если граштанк Друшининн сегодня их привезет. Они вежливо попрощались, и офицер повесил телефонную трубку, козырнул:
— Прошу извинения.
Два немца не поняли как следует друг друга, и это Анну спасло. При вторичном посещении Златогорова-сына, недели через полторы (опять была крайняя нужда в медикаментах), Анна попалась, ее выследили полицаи. Теперь не помогли ссылки на господина немецкого коменданта — тот сообщил по телефону из деревни, что за лекарствами он никого не посылал, хотя ему и приносили один раз сульфидин. Упоминание о дочери — больна дочь — только запутало Анну: из деревни в тот же день привезли Наташку, она оказалась здоровой. Остальное сделал Златогоров-сын: испугавшись за самого себя, он выдал и немецкого офицера из санитарной службы охранной дивизии, спекулировавшего медикаментами, и себя — перепродавца их, и Анну Дружинину, жену коммуниста-директора, а теперь явную партизанку.
С Наташкой из деревни приехала Ядвига. Немцы арестовали и ее. Анна попала в одну камеру городской тюрьмы, Ядвига с девочкой в другую; постепенно в представлении неразборчивых следователей вновь задержанные превратились в мать и дочь. Предупрежденная, что Наташа в относительной безопасности (против Ядвиги серьезных улик немцы не имели), Анна смелее взглянула в глаза своей судьбе. Она не захотела лгать, как-то вывертываться даже с целью спасения собственной жизни, а наговорила своим врагам кучу дерзостей и этим ускорила свою гибель.
Лунной ночью, на виду у всей тюрьмы ее посадили вместе с группой задержанных партизан в черную крытую машину и вывезли с тюремного двора. Через час машина вернулась пустая.
Ядвига все это видела. Она понимала, что Анну, мать девочки, которая теперь спокойно спала у нее на коленях, расстреляли. Но по простоте своей она еще надеялась: вдруг дорогой Анне удалось бежать, вдруг среди немцев оказались добрые люди и отпустили ее где-нибудь за городом — беги да не попадайся. Она даже удержалась на первых порах от слез. Но утром… все стало ясно утром, когда их с Наташкой освободили: по толкучему рынку ходил подвыпивший немецкий солдат и продавал темно-синее, с каракулевым воротником пальто Анны.
У Ядвиги не было ни продуктов, ни денег, чтобы купить его; она сняла с руки золотое обручальное кольцо и протянула немцу.
— Вот. Будем меняться.
— О, гут, гут, — загоготал полупьяный. — Кляйн вещь гут. — Его вполне устраивали ценные, но маленькие по объему вещи.
Потом это пальто висело на беленой стене возле кровати Наташи и было для девочки как бы частью ее мамы, первоначально, в ее понятии, убежавшей с допроса от немцев (так уверяла тетя Ядя), позднее — расстрелянной за свободу Родины, как поняла она без расспросов, сама…
— Показать? — спросила Наташа и встала со стула, ожидая согласия отца.
— Не спрашивай, дочка, — глухо проговорил отец.
— Тогда не сейчас, папа, поздней.
— Можно позднее.
Он оценил чуткость дочери и погладил лежавшую на столе ее тонкую руку.
В потемки, утомленная дальней дорогой и тяжелыми воспоминаниями, Наташа прилегла на диван и скоро заснула. Павел Иванович прикрыл ее одеялом и на цыпочках прошел к неразвязанному узлу, в котором лежало пальто Анны, часть Наташиной мамы, часть его любимой жены. Развязать узел, перетянутый крест-накрест ремнями, сил в руках не хватило. Дружинин присел на стул и с трудом перевел дыхание. Крупная горячая слеза прокатилась по его щеке и капнула на руку, обожгла кисть. Слишком велико было его горе и велика радость.