Теряя выдержку, Подольский злей прежнего взялся за самое подручное, за приказы. Узнал, что металлизация дороже электросварки, и "прикрыл" ее — неэкономично, старо. Специальным приказом сделал перестановку в руководящем составе сборочного цеха. Приказами одних, поснимал с работы, другим пригрозил — снимет. Место главного инженера завода занял бывший коммерческий директор, даже не дипломированный инженер, зато человек верткий и предприимчивый, умевший "из ничего сделать нечто", как он хвастался сам.
Но из ничего ничего не вышло. На двадцать пятое августа завод едва выполнил две трети месячной программы. По-прежнему оставалось в сборке с полдюжины крупных машин: новые руководители сборочного цеха не могли быстро освоиться с делом. Больше, чем прежде, оказалось брака у скоростников второго механического.
Подольскому казалось — люди вредят. Люди в сговоре с тихим, но хитрым прежним директором. Правда, первый механический Абросимова теперь работал лучше других, но и в этом Подольский усматривал какой-то особый, еще не разгаданный им маневр.
В субботу двадцать девятого августа угроза срыва месячного плана была столь велика, что Подольский, с трудом уломав завкомовцев, приказал перенести выходной день на сентябрь. И этого было мало: чтобы поддержать сборщиков, пришлось обращаться за помощью к начальникам соседних цехов, в том числе к Абросимову.
Разговора со своим предшественником директор больше всего опасался. Вдруг человек заупрямится, встанет на дыбы. Теперь он смелее, чем полгода назад, скажет: "И по выходным-то работать мои токари не обязаны, а идти в другие цеха тем более"… Не хотелось бы с ним скандалить, нарываться на излишние неприятности, ведь стукнет в горком или обком, и пойдут всюду склонять: "авралы", "кампанейщина", "штурмовщина".
Он даже не стал вызывать Абросимова в кабинет, пошел к нему сам. Уединились в цеховой конторке, попросив выйти учетчика.
— Беда, Михаил Иннокентьевич!.. — начал Подольский голосом, полным горя и драматизма. — Трещим по всем швам. Если завтра и послезавтра не сделаем почти невозможной, участь кое-кого предрешена. — Он, конечно, намекал на свою предрешенную участь. Потом он попытался апеллировать к Абросимову, как испытавшему в свое время все трудности директорствования, теперь наступил черед хлебнуть полной чашей горького и ему, Подольскому. Но он не стал бы горевать об одном себе — поставлен на карту престиж всего коллектива, славного коллектива машиностроителей, дорожащих своим именем, своей честью!
— Хорошо, — спокойно сказал Михаил Иннокентьевич, выслушав красноречивый монолог преемника. — Если будет приказ о перенесении выходного дня…
— Он уже есть, согласован с заводским комитетом!
— …если будет приказ о переводе моих токарей на сборку, я препятствий ни в том, ни в другом случае не учиню. Но думаю, Борис Александрович, это последний раз.
— Последний! — приложил руку к груди Подольский.
— Люди устали от штурмов. Да это и не выход из положения.
— Конечно, конечно, Михаил Иннокентьевич! Только как самая крайняя мера. Последняя!
Весь коллектив завода поднялся выручать сборщиков. Даже не вели разговора, плохо это или хорошо, — делали. За два штурмовых дня основательно расчистили сборочный цех и выполнили месячный план.
Подольский после этого ликовал. Как бы то ни было, а победа! Савуар вивр — умение жить!.. Нет, как в прошлые месяцы, перевыполнения плана? Он и об этом на досуге подумал и кое-что предпринял.
Четвертого сентября (по четвертым числам завод телеграфом извещал Министерство об итогах минувшего месяца) Подольский вызвал к себе Людмилу и протянул ей отпечатанную сводку-телеграмму:
— Вот, прошу, Людмила Ивановна, подписать. Кстати, ваша просьба в отношении… — Он достал из папки приготовленную бумажку и протянул через стол. — Ваша просьба в отношении гражданки Ельцовой выполнена, над бедной вдовой взял шефство коллектив первого механического цеха и привел в порядок квартиру. Бывший маляр Вергасов даже колер и трафареты придумал какие-то специальные… Вы чем-то расстроены? — спросил Подольский, видя, что брови Людмилы насуплены. Она молчала. Как ее понимать? Хотя… Если ты и все знаешь, ты не знаешь сердца женщины! — Я чувствую, Людмила Ивановна, что вы сердитесь на меня с того дня.
— Оставим тот день, его не было.