"И я, — подумала Людмила, — и я столько проклятий послала ему. А за что?" Ей припомнилась недавняя встреча с Дружининым в заводской столовой: идет к буфету, широкоплечий, бритая загорелая шея крепко держит седоватую голову, офицерские еще с кантом бриджи аккуратно заправлены в сапоги, весь плотный, туго перетянут широким ремнем, а левая нога слегка подсекается; повернулся, улыбчиво кивнул, а она и на поклон-то как следует не ответила, называется, жена фронтового товарища…"
— Так что, Люська, — прервала ее размышления Тамара, — и я не живу, а прозябаю, бобыльничаю. — Она коротко вздохнула. И вдруг голос ее сделался нежно-певучим. — А скажи, тонкая рябина, как у тебя с директором вашим дела?
— Какие? С каким директором? — с сердцем проговорила Людмила.
— Я ведь недавно узнала об этом. Ну, думаю, должна с бабочкой поговорить.
— Оставь, Тома. Ничего ты не могла узнать, а если и слышала, то неправду. — Людмила тронула на прощание руку подруги и заторопилась.
— Да куда ты бежишь?
— Надо. Опаздываю в заводоуправление.
— Я хочу рассказать тебе…
— Да оставь ты! — И Людмила торопливо перебежала улицу. Не могла она слушать больше эту болтушку.
Оказалось, что никаких сведений по заводу для горкома не требуется, и Подольский повеселел.
— Едем, Павел Иванович! — громко сказал он, распахнув дверь в кабинет своего заместителя. — Видимо, не для отчета вызывают, даже не для информации. И очень хорошо! А то начнут исповедовать по всем статьям и параграфам, жилы вытянут; что-то другое, попроще.
— Очевидно, — тихо сказал Дружинин. Не хотелось ему ни разговаривать, ни ехать вместе с директором, а уж сидеть рядом в закрытом кузове машины, дышать одним воздухом — мука. Но делать было нечего, вызывал-то Рупицкий двоих; не будь в отпуске Кучеренко, вызвал бы и его.
Поехали.
Подольский сидел рядом с шофером и сокрушенно говорил:
— Да, да, Павел Иванович, только сто, ни на одну десятую больше. Слишком много помех, подчас самых невероятных. Иной раз видишь — сует палки в колеса и тебя же обвиняет капризная и, фактически, не имеющая отношения к производству особа.
— Особа? — настороженно переспросил Дружинин.
— Да, есть такая одна. Из-за прихоти своей и капризов она взвалила на нашего брата-производственника такую массу условностей финансовой дисциплины, что нормальная работа почти невозможна.
"Даже невозможна нормальная работа…" — подумал Дружинин. Он догадывался, кого Подольский имеет в виду.
— Одну-единственную особу, если она действительно мешает, я думаю, нетрудно призвать к порядку.
— Да, но, как ни странно, я бессилен перед нею. Бессилен! — голова Подольского по самые уши вошла в промежуток между поднятыми плечами. — Потому что она еще в институте когда-то усвоила букву закона и не желает отойти от нее ни на шаг. Кроме того, она переносит на производство свои личные беды и неприятности. Я готов посочувствовать ей в беде, но… нельзя же смотреть на вещи только со своей колокольни.
— Перед женщинами пасуете! — с невеселым смешком сказал Павел Иванович.
— Вынужден. Насколько свободно я могу разговаривать с вами, с главным инженером, секретарем партбюро, настолько трудно мне до чего-нибудь мирно дотолковаться с этой неуравновешенной дамой.
— Да кто же она? — ожесточился Дружинин, потому что знал: снова несправедливость, ложь.
— Баскакова, главный бухгалтер, — быстро обернувшись к нему, сказал Подольский, — болезненно на все реагирующая вдова.
Вот размахнуться бы и ударить по этому барабану щеки, по откормленной шее, выплывшей на воротник пальто… Дружинин откинулся на спинку сидения, — только запачкаешь руки. Не стал и убеждать Подольского, как тот неправ, пусть его убеждает у учит горком, если Рупицкому кажется — "хорошие деловые качества".
На бюро горкома они сидели в разных местах: Подольский — ближе к столу, независимо заломив кудлатую голову, Павел Иванович — возле самых дверей. Интересно было проследить, как реагирует директор на то, что говорят… Слушали руководителей треста "Красногорскстрой", допустивших большой перерасход средств на жилищно-коммунальном строительстве. Пока отчитывался управляющий трестом, узкоплечий мужчина с усталым болезненного цвета лицом и впалыми щеками, признавался в своих промахах, Подольский всем видом своим красноречиво говорил: "Сама себя кума бьет, что нечисто жмет. Ну где у тебя ум, баба?" Выступавших в прениях, которые приводили новые факты безобразий: строят долго, плохо и дорого, — Подольский уже слушал, то подергивая плечами, то озираясь по сторонам, что в переводе на разговорную речь могло означать: "Не понимаю, как они могут столь бестолково… Но я-то, директор завода горного оборудования, причем? В какие-такие свидетели вызван я?" Гневная речь секретаря горкома Рупицкого заставила его постепенно склонить голову, спрятаться за спины соседей.