— Проценты процентами, о чем у нас немало и вполне правильно говорят, а денежки надо беречь, они государственные… — Рупицкий убрал со лба косицу жестких волос и обвел режущим взглядом зал. — Это касается всех хозяйственников. Мы затем и пригласили вас, чтобы вы посмотрели на строителей, потом на себя, сличили, нет ли какого сходства. Ибо в дальнейшем работу предприятий горком будет расценивать не только по проценту плана, но и по звону рубля… Директора могут идти, секретарям и парторгам… — цепкий взгляд Рупицкого остановился на лице Дружинина… — равно членам заводских бюро, если секретаря нет, просьба остаться. Для перекура небольшой перерыв.
Павел Иванович первым вышел в приемную и опять попытался проследить за Подольским: из-за стола тот поднялся тяжело, в толпе участников совещания шел, опустив голову, затем здесь встряхнулся и, не глядя ни на кого, направился в коридор. Вряд ли такому достаточно одних, хотя и прозрачных, намеков, такого прошибешь разве из крупнокалиберной пушки и то не с первого выстрела.
Он почти угадал состояние духа директора. На бюро, во время речи секретаря горкома, Подольский приуныл. Не получается у него с директорством. Он бьет ногами, как лошадь, о передок саней, а воз стронуть с места не может — ему мешают враги. Враги, недруги и завистники! Они съели его в армии, из-за них он не продвинулся в литературе, они убрали его из министерства, теперь преследуют здесь. Таковы и Абросимов, хотя он с виду и тихонький, воды не замутит, и Дружинин, с его ненавистью в глазах, и Баскакова, рассерженная и злая, что не сумела женить на себе…
"А может, и сам в чем-нибудь виноват? — скользнуло в уме. — И сам не ахти как порядочен, честен." Подольский тряхнул головой, прогоняя непрошеные мысли. "Честность… Не мной одним она оставлена для будущих поколений. Савуар вивр!"
— На завод! — приказал он шоферу, открывая дверцу кабины.
Машина развернулась и, буравя фарами темноту, помчалась по улице.
Несколько минут Подольский сидел бездумно. Потом опять потянулись мысли, одна мрачнее другой. Вспомнилось, что через два дня партийно-хозяйственный актив, кое-кто из критиканов, наверно, уже готовится к выступлению. Ну что ж, бурю он будет встречать открытой грудью!..
Страсти разжег Соловьев. Тихий и скромный, он негромким, без напряжения голосом рассказал, как в ремонтно-механическом цехе осваивали металлизацию, даже сослался на Абросимова, мол, Михаил Иннокентьевич помнит, нелегко было начинать…
— Новой дирекции показалось, что металлизация — лишнее.
В зале сразу зашушукались, а Подольского, который под аплодисменты закончил доклад и теперь с победным видом сидел за столом президиума, всего передернуло.
— Зачем, мол, допотопные способы, раз существует электросварка? — невозмутимо продолжал Соловьев. — Не нужна. И остались мы с одними новыми способами при старых интересах. Понадобилось что-нибудь наварить, пишем заказ, ждем электросварщиков, не появились спасители — чертыхаемся, курим.
— Прав-вильна! — подал голос из глубины зала старик Кучеренко. — Смелее, Петя! Мыслимое ли дело…
— Да он и так не стесняется, хорошо говорит.
— Язычок-то у него не рашпиль, до крови не дерет, а чистит ладно, что твои наждак.
Вставший за столом президиума Дружинин позвенел карандашом о графин.
— К порядку, товарищи!
— Не оказалось на складе электродов, — выждав, когда утихнут голоса, снова заговорил Соловьев. — откладываем деталь, пусть полежит, не к спеху. Куда торопиться? Не пожар, не война. Тут бы только поставить металлизатор да нарастить зуб шестерне — нельзя, невозможно изобретение прошлого века…
С выступления Соловьева и начались, собственно, прения, горячие, бурные. Первые ораторы, главный механик и главный инженер, не говорили, а тянули резину, теперь народ выкладывал душу. Теперь председательствующему Дружинину приходилось уже не упрашивать, чтобы кто-нибудь выступил, а следить, чтобы не взбежали на клубную сцену двое или трое сразу.