— Что же из всего следует?
Людмила сидела по другую сторону письменного стола, теребила тонкими синеватыми пальцами концы палевой, в багряных кленовых листьях косынки.
— В заявлении сказано — что.
— Увольнение? "Прошу освободить от занимаемой должности?" Право же, удивительная, я бы сказал, чисто женская логика.
— Вы можете говорить и думать, как вам заблагорассудится, а я работать не буду! Хватит третировать меня на каждом шагу! Я уже сказала своим в бухгалтерии, что с сегодняшнего дня не подписываю никаких бумаг, ожидаю человека, которому прикажут сдать дела.
— Как это ожидаете и не подписываете? — Павел Иванович отложил в сторону ее заявление. — Денежные документы не будете подписывать? Не пойдете в банк, если позарез нужны деньги, а ваше присутствие в банке необходимо?
— Да, не подписываю и за деньгами не иду!
— Вы, Людмила Ивановна, отдаете отчет, что сейчас говорите?
— Полностью! Потому что… потому что, как ко мне, так и я. Раз все против меня, и я против — назло.
— Да не все же в коллективе против вас, есть и такие, которые — за.
Но она подтвердила, что работать в бухгалтерии не будет, никто ее не заставит, она за себя постоит, и Павел Иванович поднялся медленно за столом, глуховато сказал:
— За самовольство объявляю вам выговор. Устный. Будете стоять на своем — получите в письменной форме, сможете прочитать на доске объявлений и приказов. А теперь идите, выполняйте свои обязанности. Бумажку эту… — он кивнул на ее заявление… — оставьте, все-таки документ.
Людмила тоже встала. Она не ожидала ничего подобного. Она всегда видела в этом человеке одну прощающую доброту и вдруг… Дрожащие руки ее потянулись к усыпанному ровными строчками листу заявления, но не взяли его. Может, он и сегодня ничего такого не говорил: на лице ни зла, ни угрозы, глаза смотрят доверчиво. А необычная глухота в голосе? Говорил! Она резко повернулась и пошла к двери, но пошла неровным шагом, пошатываясь.
Дружинин тотчас позвонил в городскую прокуратуру Тамаре, спросил, не пришел ли ответ из Москвы. Нет, не получен еще.
А через неделю, как раз в день возвращения из командировки Подольского, Тамара сама приехала к Дружинину и показала то, что они оба ждали. И хотя ответ был короткий, сообщалось лишь то, что Подольский привлекался по делу такому-то, освобожден за недоказанностью преступления, Павел Иванович решил поговорить с секретарем партбюро.
— А не напортачим? — выслушав его, усомнился Антон Кучеренко. — Может, передадим дело в горком?
— Почему в горком? Обсудим у себя на бюро.
— Однако я согласую с Рупицким.
— Согласуй. Этого права тебя никто не лишает. Но ежели вы с Рупицким стали немножечко проницательней, я думаю, разберетесь: не-го-дяй! Чтобы быть негодяем, не обязательно срывать план или собственноручно убивать человека.
Мария Николаевна возвращалась из магазина домой. Не так уж долог был путь, немного стояла в очереди, а ноги от усталости подсекались, одолевала одышка. Пришлось сесть на скамейку в реденьком сквере против Дома техники, отдохнуть.
С раннего утра заненастило, и город выглядел неуютным. По улицам озоровал ветер, нещадно рвал с тополей пожелтевший лист, кидался прегорькой пылью; где-то бренчала и скрежетала ржавая жесть. Мария Николаевна оглядела одноэтажный каменный дом старой кладки, весь облупленный, вросший в землю, подслеповатый в сравнении с высоким, из бетона и стекла, Домом техники и увидела расползшуюся на уровне верхних наличников окон водосточную трубу — она-то, касаясь конец о конец, и издавала неприятные звуки.
На аспидно-темном фоне окошек старого дома пропархивали дождинки. Небо над крышей было низкое, белесое, снежное. Мария Николаевна зябко поежилась. Скоро зима. Стало грустно от одной этой мысли. Старушка попыталась встать со скамейки, — когда движешься, будто бы веселей — но сил не хватило. И подумала, что она стара и бессильна, а вот зачем зажилась на белом свете, для чего живет — неизвестно: жить бы вместо нее Вите, радоваться миру и своей молодости, так нет, не судьба. Вспомнила о погибшем сыне и ужаснулась: у нее теперь ни сына, ни дочери, ни сестер, ни братьев — одна-одинешенька. А раз стара, одинока, значит, никому не нужна, то, что сделано в жизни, всеми забыто, да и что особенное сделано! И другие, как могли, боролись за новую власть, и другие учат детей, сеют хлеб, строят машины.