Молодое, буйное, дерзновенное у всех троих осталось давно позади; Мария Николаевна пятый год была на пенсии, Токмаков с Рупицким хотя и работали, но и у них дело клонилось к тому, а старая дружба продолжалась, и разок, два раза в году они собирались вместе, вспоминали минувшее.
Хозяйка дома угощала гостей чаем с клубничным вареньем и подшучивала над Токмаковым — он пил чай, развалившись на стуле и тяжело отдуваясь.
— Ну и развезло тебя, Михалыч, — говорила она, — что вдоль, то поперек, голова так и вросла в плечи.
— Есть такой грех, милая, есть! — гоготал Токмаков. — Съездил однажды на южный курорт, сбросил килограммов десяток, теперь опять подбираюсь к старому весу. Разве волен человек не толстеть? Не волен… Людмилушка-то где у вас, на работе?
— На работе… Небось, буржуев когда-то называл — толстопузые, сам в толстопузого превратился. И с чего тебя распирает, с капусты, что ли, и огурцов?
— Бюрократизм его распирает, — хрипловато пробасил Рупицкий. Это был высокого роста, сухощавый, с жилистыми руками старик. — Бюрократизм и самодовольство.
— Ну ты, батенька мой, хотя бы в гостях обходился без критики. И так каждый день от тебя, от скупого рыцаря, никакого покоя народу, — без обиды пожурил старого товарища Токмаков. — Не только мне одному, всем, сколь есть в городе хозяйственников, житья не даешь.
— Чем же он не дает житья? — заинтересовалась Мария Николаевна, поправляя на худеньких плечах шаль.
— Рублем прижимает. В одном у него сила — в рубле. Никакого разграничения не желает сделать, друг ты ему давнишний или не друг. Нет, чтобы вспомнить, как в девятнадцатом беляков проклятых лупили, да сделать бывшему ординарцу малейшее послабление, всех под одну гребенку стрижет.
— Одно, что было, другое, что есть, — помолчав, сказал Рупицкий.
— Нет, милостливый государь, так тоже нельзя. Проливали кровь вместе, значит…
— Душа нараспашку?
— Ты о какой душе?
— Все о той же самой.
Михал Михалыч посмотрел на Рупицкого заплывшими глазами и покачал головой, вернее — туловищем и вросшей в него головой.
— Ох, и колючий ты, товарищ командир красного большевистского отряда, спасу нет. — Обернулся к хозяйке дома. — У Людмилушки-то, слышно, горести-неприятности на заводе?
— Не без того.
— Час поздний, а ее все нет.
— Заработалась… Стало быть, колет и колет тебя, Токмаков, стародавним Никифор Петрович? Ему стародавнего не забыть.
Мария Николаевна засмеялась, и сама-то мысленно уносясь к тому давнему, о чем напомнил Рупицкий… Вот ом, красный командир, в кожанке и красноверхой папахе, подтянутый и красивый, молодец-молодцом, принимает рапорт своего ординарца. "Только коротко, четко. Самую суть!" Токмаков неумело козырнул, хлопнув каблуками разбитых ботинок. "Привел, товарищ командир, добровольца с оттудовой стороны; стретился на передовой линии, желает повернуть оружие супротив своих и биться по последнего с нами. Докладывает ординарец…" — "Допросил?" — В колючих глазах командира блеснул огонек недоверия. "А как же! — Довольная улыбка расползлась по всему лицу Токмакова. — Все разузнал до тонкости. — Он похлопал по плечу человека в лохмотьях. — Наш паря, рабочий-хрестьянин. — И вдруг сорвал с себя стеганую фуфайку. — Бери, — протянул добровольцу, — у нас все пополам, душа нараспашку".
А на другой день сыто накормленный и тепло одетый "рабочий-хрестьянин" выведал, что ему требовалось, и перебежал к своим.
"Растяпа!" — обозлился на своего ординарца командир. Он пригрозил ему трибуналом за пособничество врагу, да в завязавшейся потасовке Токмаков изрубил на куски двоих белопогонников, а третьего живьем приволок в штаб и этим заслужил прощение. С той поры Рупицкий и вставлял к месту слова "душа нараспашку".
— Ты бы хозяйство свое получше вел, — между тем говорил Токмакову Никифор Петрович, — вот и не пришлось бы зябнуть на второй картотеке да попрошайничать. Заморил скотину без сена, вот она тебе и не дает ни масла, ни молока, чтобы превращать в чистые денежки.
— Так оно же сгорело, сено-то, — развел руками Михал Михалыч. — Подчистую сгорело на всей елани.
— Плохо глядел!
— Из-за лесу не видно.
— То-то, что из-за лесу! Другие директора, даже самых маленьких предприятий, внеплановые накопления дают, а ты все просишь у своего государства, все в долгах, как баран в репьях.
— А кто там из директоров больше дает? — отодвигая от себя чашку с блюдцем, полюбопытствовал Токмаков. — Подольский, поди? Этот орел! На подсобное иной раз залетит, с одного взгляда все видит. Пожалуешься ему на недостатки, он: "Ты смелей, Токмаков, смелей! Если смелость города берет, то молоко и сметану она должна взять от коровки".