Вот уж этого Людмиле не приходило на ум: осенью вспоминать детство. Она просто любила осень за ее краски. Осенью ей тоже делалось немножечко грустно, но она была молода, ощущала в себе столько нерастраченных сил, несмотря на невзгоды жизни, что ей не требовалось хвататься за милое улетевшее детство. Да и очень ли оно было милым? Мать рано умерла, отец хотя и любил ее, не баловал ласками, а в самом начале войны уехал к семье старшего сына в Новосибирск и дома-то с той поры не бывал. Поразбросала родных и близких война.
Людмила искоса взглянула на своего собеседника и пожалела его. Ведь Свешникову немногим больше сорока лет, а выглядит он куда старше; на лице серая пыль тоски, голубые глаза до невозможности блеклые — из-за войны с ее несчастьями, из-за водки. Как еще минуту назад он мог бежать вдогонку за Галей? Хотя… он же мчался к своему милому детству.
А Свешников дребезжащим голосом говорил:
— Кончилась война, но не горят ли еще больше старые, незаживающие раны? Отвлечься от их боли, я думаю, можно только в природе.
"Пожалуй, и правильно, — подумала Людмила. — И я сама не устала ли вечно спешить, волноваться, нервничать, а попала сюда, в осенний парк, и забыла про все житейское".
— Общение с природой делает нас человечнее…
"И действительно, если бы не природа, не этот парк, я, может быть, проработала бы всю жизнь в заводоуправлении, каждый день встречала там Свешникова и никогда бы не разговорилась с ним, кроме как о деньгах".
— Если бы природа еще могла исцелять от преследующих сознание ужасов пережитого, от реакции духа.
Свешников умолк. В наступившей тишине Людмила услышала переклик Гали с какой-то новой подружкой. И будто проснулась. Что ей говорит этот нытик? "Реакция духа…"
— Галочка! — громко окликнула она дочь, будто обеим им грозила опасность.
Галя сразу прибежала.
— Ты вся перемазалась. — Платком Людмила обтерла ей руки, смахнула с волос налипшие хвоинки и паутину. — Простите, Юрий Дмитриевич, мне на городскую конференцию.
— А конференцию перенесли, — сказала проходившая мимо женщина.
— Да?
Свешников заметил, как переменилась Людмила, — эта порывистость, это досадливое выражение лица, — но понять, что за причина, не мог. И Людмила-то по-настоящему не понимала. Она просто досадовала на Свешникова, что он испортил ей настроение, что, встретившись с ним, она утеряла ту радость, которая пришла к ней во сне и озарила своим светом сегодняшнее, уже осеннее утро.
Часть третья
Не один раз на дню море меняло краски. Оно казалось то голубым в серебряных блестках, то голубоватым, слившимся с далью безоблачного неба, то синим, то густо-синим с фиолетовым оттенком и четко проведенной линией горизонта. Даже ночью оно, пожалуй, никогда не соответствовало своему названию, не было черным — обязательно в нем проступала чернильная синева, даже с голубизной, как теперь, при полной луне.
Кипарисовая аллея вела к высокому берегу; Михаил Иннокентьевич остановился перед обрывом, наткнувшись на мраморный парапет. Далее через все огромное море лежал лунный столб. Почему называют столбом? Дорожка! Прямая серебряная дорожка казалась продолжением аллеи. Тишина, лишь неумолчный внизу говорок волн. Теплынь.
Абросимов взглянул на часы, светившиеся на руке нафосфоренным циферблатом, — ровно десять. Из боковых аллей медленно шли курортники, во всем белом, явно зачарованные красотой южной ночи, вот-вот появится и она. Присел на край парапета, еще теплого, так его прогрело за день крымское солнце, и расстегнул ворот вышитой шелковой косоворотки.
Мысли обгоняли одна другую: в Сибири еще холода; ночью подкрадется мороз и перехватит горло ручью, отпустит свою жертву только утром, беги, мол, порезвись на солнышке, а в потемки опять изловлю… На заводе после праздников поспокойнее, закончили первую драгу, сборочный цех временно пуст… Целыми днями дуют леденящие ветры, вместе с дождем пропархивает мокрый и сразу тающий снег, а здесь… Михаил Иннокентьевич прошелся вдоль огражденного берега. Там еще холода, а здесь все цветет и благоухает, здесь лежишь, греешься на теплом песке или качают тебя черноморские волны, тугие и зыбкие, — хорошо! Прожил чуть ли не сорок лет на белом свете, а южнее Москвы не спускался, даже по книгам не знал всех прелестей благодатного юга… Только почему же она не идет?..
Больше же всего Михаилу Иннокентьевичу нравились эти синие с голубизной ночи, когда море плещется тихо, вершины кипарисов не шелохнутся, а воздух чист, вязок, тепел, его можно проверить на ощупь, вот так… Абросимов протянул руку и… увидел: она шла по аллее в мягком освещении плафонов. Михаил Иннокентьевич бросился ей навстречу, едва не выбил тросточку из рук переходившего аллею старика, извинился и только после этого пошел тише, чувствуя, как отчаянно колотится сердце, точь в точь как в юности, лет двадцать назад.