– Надо рассказать Финнигану, – вмешался Беринхарт. – Может, это приободрит его.
Друзья, с шумом, проклятиями и громкими стенаниями, добрались до столовой. Беринхарт, пока силы не покинули его, принялся готовить сытный ужин. Поясница, колени и пятки болели так, будто на плечи австрийца водрузили двухсот килограммовый спортивный снаряд. Беринхарт стоически переносил тяжесть своего тела, надеясь, что хребет не переломиться пополам. Он приготовил макароны с сыром и тушёные тефтели, сложил еду в контейнеры, захватил приборы и присоединился к друзьям.
К этому времени Антарес распорядилась отдать матрац, который Арджун нёс для себя, Джареду. Вместе с Максом, они помогли Финнигану надеть термокостюм и уложили его с максимальным комфортом. Арджун, недовольный щедростью Антарес, принципиально уселся рядом с Джаредом на уголочек своего матраца.
– Если захочу, буду даже спать в обнимку с Джаредом! – воскликнул индус. – Это мой матрац!
Но когда Беринхарт, изнывая от усталости, принёс аппетитный ужин, Антарес согнала Арджуна с матраца и усадила австрийца рядом с Финниганом. Попробовав сочные тефтели, Арджун отказался от претензий и пообещал принести матрацы и даже подушки для всех.
Время шло. Безымянная луна едва заметно совершала очередной оборот. Затянувшемуся дню, казалось, не будет конца. Яркий свет Денеба освещал пустыню, надвигавшийся с запада ураган вздымал клочья песка, вязкий воздух ядовитой атмосферы заряжался электричеством, и время от времени взрывался мощными разрядами.
Экипаж «Линганы» спал крепким сном, когда буря за бортом смолкла. Диск голубого гиганта зашёл за горизонт, и над безымянной луной установилась ночь, которой не было предела.
Компьютер Арджуна сохранял на звездолёте протокол земных суток, и каждые двенадцать часом менял освещение, имитируя смену дня и ночи. Проснувшись одним таким искусственным утром, друзья обнаружили, что совершенно не могут шевелиться. Тяжесть тел придавила их к полу на долгие и мучительные часы. Мышцы и кости изнывали от боли. От долгого лежания в одном положении появлялись болезненные синяки и ушибы, а чтобы перевернуться на другой бок требовалось приложить не человеческие усилия. На спине и животе лежать строго запрещалось. В первый же день у Макса чуть не случилась остановка сердца. Арджун настаивал, что из-за возросшего притяжение в положении лёжа на спине на сердце возрастает нагрузка, с которой оно может не справиться. Беринхарт предположил, что это совпадение. Но проверять теорию не стали. С тех пор друзья спали по сменно, оставляя двоих дежурить и следить за тем, чтобы никто из спящих не перевернулся ненароком на спину и не задохнулся во сне.
Приём пищи был чрезвычайно усложнен отсутствием возможности приподнять голову. Спасали одноразовые упаковки с протеин содержащими коктейлями. К концу четвертых искусственно воссозданных суток у экипажа начали болеть животы. Посовещавшись, они решили, что дело в коктейлях. Но Беринхарт снова предположил, что это совпадение, и что боли связаны с внешними воздействиями на органы пищеварения. На этот раз друзья разделились во мнениях. И трое приняли сторону австрийца, признав, что следует увеличить потребление воды, от которой многие отказывались из-за трудностей с выводом естественных жидкостей. Аржун и Антарес решили отстоять свою правоту и перешли на сухой паек, заменив коктейль злаковыми батончиками. Спустя ещё сутки истощённые длительной агонией, они впали в болевой шок. Беринхарт накачал их сильным обезболивающим и поставил капельницу с физиологическим раствором, после чего состояние стабилизировалось.
Ночь на луне продолжалась. Прошло ещё двое искусственно отмерянных суток, когда друзья начали ругаться друг с другом. Претерпевая страдания тел, им было трудно сохранять трезвость суждений. Невыносимые муки, боль, голод, обезвоживание, всё это способствовало вспышкам гнева, яростным крикам и беспочвенным обвинениям. Макс и Антарес успевали разругаться и помириться до десяти раз за короткий отрезок времени. Арджун, впадая в полузабытье, начинал ругать своих родителей за излишнюю жестокость, своих немногочисленных бывших женщин – за капризность и страсть к дорогим побрякушкам, а друзей – за то, что потащили его с собой умирать. Беринхарт молчал, напряженно слушая буйную троицу. Время от времени он встревал между ними, чтобы прекратить пустые распри, и тогда друзья, объединив свои гнев и ярость, ополчались на австрийца. Но поскольку ничего плохого Беринхарт своим друзьям никогда не делал, припомнить что-либо и обвинить его в этом не удавалось, и именно этот факт друзья обращали против австрийца. Из их долгих и путаных объяснений, срывающихся на крик, следовало, что нельзя быть таким положительным человеком, это невозможно и даже просто некрасиво.