Но Анечке не суждено было выздороветь. Как–то раз Марине позвонили из интерната и предложили приехать: Анечка заболела. Марина приехала, нагруженная пакетами с апельсинами и дочкиными любимыми сникерсами, потратив на покупки последние деньги. Но Ане уже не нужны были сникерсы…
– Они все так уходят, – сказали Марине. Слово «умирают» здесь не произносили. – В конечной стадии заболевания аневризма аорты прорывается, иногда в лёгочный ствол. Сердце останавливается. Кто в шестнадцать лет умирает, кто в восемнадцать…Больше двадцати редко кто живёт.
– Но ей же не было двадцати! – зачем–то возразила врачу Марина, которая редко позволяла себе – возражать… Ане не повезло – она и до шестнадцатилетия своего не дожила, подумала Марина. А ещё подумала – как она скажет о случившемся маме…
София пережила внучку на полгода: сердце не выдержало. Перед самым концом взяла Марину за руку. – «Ты Анечке если хочешь что передать, скажи. Скоро с ней увижусь. Что ж ты плачешь, дурочка, она же не одна теперь, она с бабушкой будет! Сказки ей буду рассказывать… И вот ещё что. На Илью зла не держи: сама виновата. С русским мужем и вести себя надо по–русски. Они своих мужей в узде держат, как жеребцов норовистых, и хватка у них железная. А у тебя всё наоборот, доченька…
– Он не русский, мама, – улыбнулась Марина сквозь слёзы, – он наполовину немец, а наполовину…
– Вот, вот! – не слушая Марину, продолжала мать. – Угораздило тебя за фашиста замуж…
– Мама! – не выдержала Марина, не ожидавшая такого от матери.
– И не спорь! С матерью спорить научилась! Дождёшься, я отцу напишу. Он тебе покажет, как с матерью спорить. Он тебе мозги вправит…
Харалампий «вправлял мозги» маленькой Марине, по выражению матери, редко да метко, не обращая внимания на слёзы и мольбы, и девочка «усваивала уроки» надолго. Мама всегда принимала сторону отца. «Мало тебе всыпали, надо бы добавить!» – говорила обычно София, когда Марина приходила к ней искать утешения.
Илья никогда не поднимал на неё руку. Зря это мама… Марина всегда была послушной дочерью и женой. Пожалуй, слишком послушной. За что же бог так жестоко наказал её, лишив самых дорогих людей: отца, мужа, дочери и мамы…
Надо жить…
Когда становилось особенно тяжело, Марина утешала себя: «Анечка там не одна, она с бабушкой. Ей ведь – нужнее, чем мне. Вот Аня и позвала её к себе. И мама ушла.
… А Марина – осталась. И ей надо было жить дальше.
Харалампий так и не узнал о смерти жены, как не знал о том, что у него была (была!) внучка. Марина никогда не отвечала на редкие письма отца, которые выбрасывала не читая. Ей надо было привыкать жить одной, и для этого требовалось немало мужества. И как знать, выкарабкалась бы Марина?..
Помог ей, как ни странно, участковый терапевт, лечивший маму и бывший в их доме частым гостем. (Да и не гостем уже, – почти своим, и Марина всегда пекла к его приходу пирожки с его любимым сливовым повидлом…). Терапевт по привычке заходил иногда к Марине, и она, улыбаясь через силу, извинялась: «А пирожков сегодня нет…»
– Как так нет? Почему нет? А я, признаться, на них рассчитывал… А что у тебя, голубушка, вообще есть? – и шёл по-хозяйски на кухню. – Да у тебя и холодильник пустой! Нельзя же так…
– Не могу я есть, я смотреть не могу на еду, – оправдывалась Марина.
– Это мы поправим, – обещал Марине врач. – Вот тебе, голубушка, рецепт. Принимать четыре раза в день. Я приду, проверю. А не будешь лечиться – в больницу положу.
«Утром завтрак: овсянка со сливочным маслом, бутерброд, кофе, – с улыбкой читала Марина выписанный терапевтом рецепт. – На обед: суп, котлета и компот. Через три часа полдник: шоколад, сухофрукты, орехи – на выбор. Вечером ужин и чай с мятой. На ночь ванна с пихтовым маслом». На рецепте стояла печать.
«Лекарство» помогло. Марина понемногу приходила в себя. Ей уже не приходилось столько работать – не для кого было. У неё появилось свободное время, и Марина не знала, чем его занять. Впрочем, она не давала себе поблажек. Вставала в шесть утра и занималась гимнастикой. Илья великодушно оставил ей «шведскую стенку» и кольца (которые она забрала при переезде и, вызвав слесаря, попросила повесить их в коридоре»). Гантели с успехом заменял чугунный утюг – их семейная реликвия. Для Марины он утюг, пожалуй, тяжеловат, но так уж сложилось – всё в её жизни было тяжеловато, и на общем фоне утюг выглядел вполне уместно.