А девочки, те и вовсе не интересовались ни замысловатыми способами убийств, описанными в книжках Ната Пинкертона, ни утомительно однообразной ловкостью Ника Картера.
Дерябин же с его рано ожесточившимся сердцем и умом, далеким от подвигов Тараса Бульбы, увлекся пинкертоновщиной всерьез.
Это и послужило причиной его первой размолвки с Гришей Шумовым.
Размолвка началась с того дня, когда они, два узника, отбывшие по милости Виктора Аполлоновича двухчасовое заключение, возвращались вместе домой.
Возвращение это было особенное: то Гриша провожал Петра до дому, то Петр провожал его назад. Жили они в разных концах города, и на такие проводы ушло немало времени.
Времени хватило и на то, чтобы условиться о верности друг другу до самой смерти, и на то, чтобы не поладить между собой, да еще как крепко!
Многое их сближало. Судьба обоих оказывалась схожей во многом. Оба жили вдалеке от родных. Дерябину приходилось труднее, чем Грише: у него была мачеха. Он рассказал о ней нехотя, скупо.
О злых мачехах Гриша знал только по сказкам; это не помешало ему (а может быть, и помогло) всем сердцем пожалеть Петра.
Но вот уж кому не нужно было жалости! Дерябин подозрительно глянул в опечаленные Гришины глаза и круто повернул разговор совсем в другую сторону. Прочитал ли Шумов те книжки, что он ему дал сегодня? Два выпуска Пинкертона. Не успел, конечно...
- Успел, - ответил Гриша и зябко повел плечами.
- Ну, и как - понравилось? Я вижу, тебя мороз по коже подрал, как только вспомнил! Я тебе еще одну книжицу дам - спать потом не будешь! Жуткое дело!
Гриша промолчал. Как ему быть? Человек собирается из-за него на второй год остаться, со Стрелецким воюет - и уже пострадал за это... Да и книжками этими наделил он Гришу с доброй душой. Бескорыстно, по дружбе... И теперь обругать эти самые книжки!.. А как их хвалить?
- Чего молчишь? - воскликнул Дерябин и произнес раздельно: - "Ты затрепетал при одном воспоминании".
- Что это, - заинтересовался Гриша: - "затрепетал"?
- "Он затрепетал под упорным взглядом незнакомца"!
- Ах, ты из книжки...
- Нет, я про тебя. Ты затрепетал на моих глазах. Прямо съежился!
- Да мне холодно стало.
- Ты не виляй! - закричал Дерябин краснея. - Говори прямо! Тебе не понравились книжки, что ли?!
- А ты не кричи, я не глухой.
- Не понравились?!
- Не понравились.
Дерябин был просто-таки оскорблен. Он даже замолчал на некоторое время, подыскивая слова пообидней и забыв уже, как они с Гришей только что застенчиво и взволнованно толковали о дружбе до гроба.
- Эх, брат, - нашел он наконец обидные слова, - не дорос ты, значит, еще!
- "Не дорос"! До Тараса Бульбы дорос, а до твоего Пинкертона не дорос?
- Тоже сказал: Тарас Бульба! Да его по программе проходят. Я уж сейчас не помню, в каком классе, - во втором, что ли.
- Ну и что ж! Все равно это хорошая книга. Я тебе знаешь что скажу? Таких книг до сих пор не было и, наверное, больше не будет! Я ее три раза подряд прочитал!
- А я не читал. Буду я читать то, что по прорамме полагается, и когда еще - во втором классе! Успеют мне забить голову этим.
Гриша открыл было рот, хотел спорить, но Дерябин не дал - уж это он умел, - принялся кричать без передышки:
- Не дорос! Не дорос! Самой сути не понял! Твои нос курнос - не дорос!
Когда он наконец остановился передохнуть, Гриша успел все-таки вставить:
- Ты говоришь, "сути не понял". А в чем там суть?
- В чем суть... - Дерябин призадумался.
Он - удивительное дело - не мог сейчас и вспомнить толком, о чем, в сущности, шла речь в тех двух книжках, которые он передал Грише. Сам он таких книжек прочитал уже несколько десятков, и прочитанное смешалось в его памяти в пестрый поток: бесчисленные убийцы, выстрелы, преследования, маски, синие скелеты, белые привидения...
Он не нашел ответа на Гришин вопрос и снова сказал убежденно:
- Не дорос!
Этот спор возобновлялся потом не раз.
Однажды Гриша не утерпел, поделился с Дерябиным:
- Я "Следопыта" прочел, сочинение Фенимора Купера. Мне его Персиц дал...
- Далеко твоему Филимону Куперу до Ника Картера.
- Не Филимон, а Фенимор.
- А ты не учи меня! - вспыхнул Дерябин сразу, так как вопрос о литературе с некоторых пор стал для него больным.
Хорош тоже товарищ: дал ему Довгелло книгу - и "таких не было еще"! Дал другую этот зубрила Персиц - у Гришки даже глаза блестят... А когда дал он, Петр Дерябин, от всего сердца и какие книжки, - не понравились...
- Знаешь, ты лучше не толкуй мне об этом! - сказал он Грише хмуро.
И они перестали разговаривать о книгах.
Но размолвки продолжались. Самая короткая и самая решительная ссора произошла в начале весны.
22
Весна! Полноводная Двина-Даугава быстро, в несколько дней, угнала серые льдины к далекому морю... И теперь в ее чистой синеве видны только облака, по-весеннему торопливые, по-весеннему светлые, с пронизанными солнцем жемчужными краями.
На старой вербе, у самого берега, уже пробились голубовато-серые лапки с серебристым отливом, цветом похожие на зимний беличий мех и такие же ласково-пушистые; кое-где они еще не успели скинуть клейких красновато-коричневых колпачков: это остатки лопнувших, по воле солнца, почек. Но скоро они скинут их, потом серебристо-серый мех задымится желтой пыльцой, и чуть слышный медовый запах пронесется струями вдоль берега в еще студеном воздухе...
В дальнем овраге, на другом берегу реки, виден уцелевший пологий сугроб с подтаявшей слюдяной верхушкой и с синими, как небо, тенями по всему склону. Вокруг сугроба ходят деловитые грачи, наклоняя голову, приглядываясь к земле одним глазом. Черные их крылья поблескивают на солнце, как металлические.
И шумят, шумят ручьи на бегу к Даугаве.
Резвый и беспечный их звон издали похож на песню жаворонка: скоро и она польется ручьем с высокого неба!
Разве не забудешь тут и Стрелецкого, и кондуитную запись, и тошную скуку голых училищных стен, и оборванные обои в квартире мадам Белковой?
Тем более, что ты не один, а с тобой верный товарищ, Петр Дерябин.
Верный товарищ, стоя рядом, искоса приглядывался к Грише уже не одну минуту: он знал за Шумовым такой грех - надолго задумываться при виде какого-нибудь затейливого облака или даже самого обыкновенного грача, каких можно увидеть тысячи.