- Даже не медалями?
- Даже!
Хорошо было с ними. Ах, как хорошо! Что ж, ротный и Степанчик прилепились друг к другу и, наверное, друг без друга не могли. Степанчик по должности ординарца обязан был быть тенью ротного, куда ротный, туда и он. Так оно и было.
В роте его звали по фамилии - Степанчик - и она очень подходила ему как уменьшительная форма от его имени Степан и еще потому, что он был маленьким. Маленького роста, с девичьей талией, некрасивым лицом - нос картошкой, безбровый, большеротый, с невыразительным подбородком и с маленькими же какими-то рыжеватыми глазками и как бы трахомными - красноватыми веками, Степанчик к тому же еще слегка и гундосил: в его расшлепанном носу, наверное, были полипы, и поэтому если он что-то начинал говорить, то его слова звучали как бы то ли жалоба, то ли как выражение недовольства. Но вместе с тем Степанчик был подвижен, как ртуть, быстр и совершенно неутомим.
В атаках, держась у ротного за плечом, он бил из своего ППШ не в тех, кто стрелял в него, этих он не видел, этих ему некогда было видеть. Он бил в тех, кто стрелял в ротного. Именно этих, а не кого-либо еще, он должен был видеть.
Если немцы укладывали роту своими МГ, а потом начинали долбить ее минометами и снарядами, так что было и голову не поднять, Степанчик, упав около сапог ротного, начинал, перевернувшись на бок быстро рыть окопчик, а потом, когда окопчик был более менее готов так, что в нем можно было спрятать голову и спину, тянул ротного за сапоги, и ротный сползал в этот окопчик, и Степанчик начинал рыть окопчик рядом для себя, или, если рота наступала по пробомбленному участку или по участку, по которому била до этого артиллерия, Степанчик ползал вокруг ротного по кругу, искал воронку, найдя, кричал: «Сюда! Сюда, тааш старший лейтенант!» - и ротный переползал или перебегал в эту воронку.
Степанчик получал на ротного еду, чинил и сушил, когда ротный промокал, его обмундирование, готовил место, где ротный мог бы поспать…
И хорошо было то, что письма взял ротный - не оставил их у писаря, а брал, когда они приходили, и складывал себе в чемодан. Вернее, приказал Степанчику брать и складывать в чемодан, и Степанчик так и делал. Словом, ротный позаботился по-настоящему.
- Спасибо. Спасибо, Георгий, - сказал он ротному.
Писем было одиннадцать. Поровну - по пять - от Лены и от матери и одно от какого-то немца Хеммериха. Он подумал, что это письмо не ему, тем более, что на конверте адресатом значился Шивардин Георгий Николаевич - то есть ротный.
- Читай-читай! - сказал ротный.
«Товарищ гвардии старший лейтенант Шивардин Г.Н.! Прошу передать мою глубокую благодарность военнослужащим вверенного вам подразделения за неотложную помощь во время моего ранения, как факт, спасший меня от смерти от кровотечения. Не знаю их фамилий, поэтому обращаюсь к вам. Нахожусь на излечении. Здоровье поправляется. Прошу указанных военнослужащих поощрить. Да здравствует наша общая победа! Да здравствует Свободная Германия! С товарищеским приветом и воинским рукопожатием Фриц Хеммерих, уполномоченный Национального Комитета «Свободная Германия».
Степанчик заглядывая ему через плечо, сопел над ухом, тоже прочел все это.
- Не фига себе, Андрюха! Не фига! Теперь ты пойдешь в гору. Раз за тебя хлопочет настоящий уполномоченный такого комитета!
«Здорово, - подумал Андрей. - Ни одной ошибки. Хотя кто-то мог ему написать, а он переписал. Буквы-то корявые, не русские. Бедный Стас!»
- Ну и что?
- Ты береги это! - ротный ткнул в письмо. - Не выкидывай. Мало ли что… Тоже, знаешь, гирька на твою чашку. И - немалая.
Как ни хотелось ему хоть глянуть всего в одно письмо от Лены, но он сдержался, считая что лучше он потом прочтет их, прочтет, когда никого не будет рядом. Даже написанные ее слова ему хотелось услышать одному. Он только коротко взглянул на адреса и закусил губу.
- Что, больно? - спросил озабоченно ротный. - Сейчас мы…
- Ничего, ничего! - поторопился он. - Неловко пошевелил, и как кольнуло.
- Ну чего ты, Андрюша, чего? - озабоченно смотрел ему в глаза Степанчик. Может, тебе чего надо? Может, чего хочешь? Ты скажи, скажи, и все. Свои мы или не свои? А?
Нет, все-таки ему было хорошо с ними, потому что на свете не было лучше людей, для него, конечно, чем ротный, Георгий Шивардин, и Степан Степанович Степанчик, и они для него были как бы братья и, наверное, ближе них для него на всей земле, из всех людей были только Лена и мать, и он хотел, чтобы и Лена, и мать сидели тут сейчас с ними, и еще, чтобы сидели тут с ними Стас, Веня, Мария, Папа Карло, Коля Барышев и Ванятка, и ребята из РДГ, и Николай Никифорович, и акробат, и тот парень - москвич, который в госпитале все учился писать левой рукой, и лейтенант Лисичук, и ездовой Ерофеич, и чтобы Зазор стоял за окном, отдыхая, так стоял, что на него можно было бы посмотреть. Он бы, улучив минутку, оставив всех этих дорогих ему людей, вышел бы к Зазору и дал бы ему хорошую горбушку, предварительно хорошо посолив, и Зазор бы схрумкал ее, и он бы, сунув ладонь ему под гриву, гладил бы теплую шею Зазора, а Зазор бы смотрел на него своими прекрасными умными и преданными глазами, дышал бы ему в щеку, мягко брал губами его за плечо. Он потом бы вернулся в эту комнатку в этом деревенском доме, к дорогим для него людям, и был бы снова с ними, и снова любил бы их, и пусть только бы так не ломило эту проклятую руку.