- Что сделаешь!
- Я ненавижу их! - Та ее рука, которая держала его за карман гимнастерки, сжалась в кулак. - Как я их ненавижу! Почему они мешают нам жить?
- Не только ты. Мы все их ненавидим. Они всем нам мешают жить.
- Какие они жалкие! И мерзкие. Фройлены, брод! Кляйн кусошк брод! - протянула она, показывая, как пленные немцы, работавшие в Харькове - они разбирали разрушенные здания, - просят у прохожих хлеба.
- Ну, нет, - не согласился он. - Ты не видела их там… – Она почувствовала, что он их там видит, и подняла к нему лицо - заплаканное и несчастное.
- Нет. Не видела.
Он и в эти месяцы почти ничего не рассказывал ей. «Зачем?»
Но, сказав: «Ты не видела их там», он должен был и как-то пояснить эту мысль. И он добавил: - Там, с оружием, в боевом порядке - они другие…
На некоторое время она затихла, снова спрятав лицо у него на груди. Они стояли в боковой аллейке, недалеко от главного крыльца. Скатка и вещмешок лежали рядом, под кустом.
- Таня, наверное, видит. Видела, - сказала наконец она. - Бедная Таня…
- Возможно, - согласился он. Таня, погоревав неделю, подала рапорт о переводе в действующую армию, добилась назначения сестрой в какую-то часть и была на фронте.
- А если я подам рапорт? - робко спросила она.
Он резко отстранил ее от себя.
- Не вздумай! Не вздумай! Выбрось из головы! «Хватит и меня там одного из нас двоих!» - мрачно подумал он.
Она смотрела на его рассерженное лицо, тянулась к нему, но он удерживал ее так, чтобы видеть ее глаза.
- Я… я не буду… если сделаешь это, я не буду тебе писать. Так и знай, - другим ничем он напугать ее не мог. - Не женское это дело - война! - «Убивать или видеть, как убивают, не женское это дело», - хотел он сказать ей, но не сказал.
Она все-таки возражала.
- А другие? А Таня?
- Что ж, - вздохнул он и добавил мысленно: «И Мария тоже». - Это только от нужды. Понимаешь, только от нужды. Нас, - он подразумевал мужчин, - не хватает. - «Не хватает. Не хватает на эту страшную войну», - это он сказал про себя.
Сворачивая с шоссе, двигаясь медленно к госпиталю, полуторка с санитарными крестами на бортах дала несколько коротких гудков.
- Машина! - прошептала Лена. - Андрюша, милый, родной мой. - Она приникла к нему и затихла.
- Да, родная… Но… но я обещаю писать тебе часто, так что ты…
- Что письма! Что письма! - совершенно отчаянно сказала она.
- Проверять людей! Старшина Киселевский, проверить людей! - скомандовал младший лейтенант. На этой санитарной машине они должны были ехать на пересыльный пункт.
- Отъезжающие, выходи строиться! - крикнул весело, так, что слышно было далеко, старшина Киселевский и побежал вокруг госпиталя, собирая отъезжающих. - Андрюха! Кончай любовь! В строй!
Они пошли к крыльцу.
Полуторка подъехала, развернулась, стала, шофер помог откинуть задний борт, санитары подставили ряд табуреток, по ним сошли те, кто мог, у кого эвакуация была «сидя», на крайнюю табуретку тотчас же вскочил дежурный врач, на другие взобрались санитары, и врач приказал им:
- Этого, второго справа. С кровотечением. Санитары полезли в машину и начали перекладывать того, с кровотечением, на носилки.
- Тихо! Тихо, ребята! - крикнул он. - Больно…
- Держи! - Андрей сунул Лене скатку и вещмешок и вспрыгнул на колесо.
На него, запрокинув голову, сжав синие губы, смотрел Степанчик.
- Ты!.. Ты…
Он больше ничего сейчас не мог сказать, у него в горле стал комок: санитары, убрав со Степанчика шинель, перекладывали его на носилки. У Степанчика не было обеих ног, правой выше колена, а левой выше стопы, и низ бинта на правой промок от крови. Степанчик был плох - без кровинки в лице, у него и сил даже стонать не хватало, а глаза все время закрывались.
- В операционную! - приказал врач, и Андрей пошел рядом с носилками, а Степанчик, поймав его руку, не отпускал и плакал.
- Видишь, видишь, Андрюша… Они меня устосали… Эти вонючие фрицы…
Операционная была на втором этаже, и он помогал на лестничных маршах разворачивать носилки, а Степанчик все ловил его руку.
- Бей их, Андрюша. Бей сволочей…
Обе половины двери операционной были распахнуты, стол готов, инструменты приоткрыты, и хирург, и две сестры ждали в масках и перчатках.
- Она меня резала! Эта тетка-осьминог! Зачем? Может, так бы зажило… - плакал Степанчик. - Теперь на кой я годен? Кому нужен? Усыпила и резала. Откусила ножки… Выздоровлю, приеду и застрелю… - от слез Степанчик гундосил больше обычного.
- А ротный? А ротный, ротный? — спросил Андрей, отнимая руку. - Ротный?..
- Нет! Нет ротного! - Степанчика перекладывали на стол. - О! Больно! Больно, черти! - Андрей все придерживал одну половинку двери, а санитар его отталкивал.