Стременной, увидав, что над головой его сгущаются тучи, и впрямь занемог. В затылке что-то гудело, словно в большой набат били, а правая рука стала неметь.
Услыхав хлопанье дверей, шум под окнами, суетливую беготню челяди, Никита с трудом оторвался от подушки, хотел кликнуть слугу, чтобы одевал, как дверь опочивальни раскрылась. На пороге, в окружении своих головорезов, стоял ехидно улыбающийся Государь.
Волчьим взглядом впился в Никиту, а голос прозвучал елейно, маслено:
— И что с тобой, свет-Никитушка? И впрямь тебя в крюк согнуло. А я, грешный, думал, что ты хитришь, от Государя своего прячешься. Прости меня. неразумного. Малютушка, друже мой, зри: стремянной наш посинел, будто на льду посидел. — Помолчал, повздыхал. Со слезой в голосе добавил: — Лихорадка — не матка: треплет, не жалеет. А ты, Никитушка, исправно ли молишься Сыну Божию?
— Молюсь, Государь! — ляцкнул зубами Никита.
— Молись со слезами, с покаянием, припадай к Богу с верою. Милостив Бог есть, иже праведников любит и грешных милует, к стопам Его прибегающих.
Царь вдруг повалился на колени перед иконостасом, стукнул лбом в пол так, что гул пошёл, стал молиться.
Никита натянул на себя кафтан.
Появилась и Василиса. Она терпеливо дожидалась окончания молитв Государя, привалившись плечом на дверь и держа в руках поднос с чаркой вина и хлебом.
Наконец, Иоанн Васильевич бодро поднялся на ноги, выпил вино, смачно, неприлично долгим поцелуем присосался ко рту Василисы.
— Ты, стременной, верой и правдой служил мне. Теперь и я тебе облегчение пришел сделать. Говоришь, лихорадка у тебя? — Иоанн Васильевич ласково улыбнулся Никите.
— Нет, Государь, мне уже стало лучше! Иоанн Васильевич обрадовался:
— А сейчас и совсем от недугов избавишься. Принес я тебе волшебное снадобье. Лечит от всех болезней на свете: от лихорадки, от горячки, от рожи, от уязвления змеи, от воспаления хитрости. — Поманил Скуратова: — Эй, Малюта, налей!
Мелентьев сжал губы, невольно отшатнулся: он увидал коварное и полное жестокости лицо Скуратова. Понял: смерть пришла! Собрался с силами, твердо сказал:
— Суди тебя Господь, Иоанн Васильевич! Я противиться не смею. Но помни: коли обидишь Василису, с того света приду к тебе, взыщу.
Царь хрипло рассмеялся:
— Напрасно!
Скуратов протянул чарку. Мелентьев перекрестился, повернувшись к образу Матери Божьей, выдохнул и залпом выпил.
Государь отвернулся. Скуратов, напротив, с любопытством неотрывно глядел на стременного.
Поначалу казалось, что Никита вполне в здравии. Он сам уже поверил в чистоту помыслов Государя. Так прошло несколько минут. И вдруг Никита повалился, скрючился на полу, прохрипел:
— Воды, воды… во рту все жжет, глотка горит… — Белки дико вращались, зрачки резко расширились, лицо стало пунцовым.
Скуратов сладострастно улыбался. Государь печально вздыхал.
В толпе государевых людей возвышался Иван Колычев. Взор его был мрачно потуплен.
Стременной забился в предсмертной агонии, изо рта пошла пена.
Государь перекрестился:
— И впрямь тяжко недужил наш Никитушка! Даже снадобье не помогло. — Взглянул на Василису, у которой по лицу катились градом слёзы: мужа она любила. Но сейчас вдруг вспомнила свои предчувствия, те самые, давние, с ранней детской поры:
“Быть мне царицей!” — и сразу на сердце как бы полегчало.
Государь, словно догадавшись о её мыслях, мягко молвил:
— Никитушку мы похороним по-христиански. А тебе, Василиса, негоже с покойником в доме оставаться. Собирай платья, во дворец поедем, поминки устроим.
Василиса покорилась судьбе.
Свеча
Минуло два года. Василиса прочно привязала к себе Иоанна Васильевича. Она ухитрилась изгнать из дворца всех женщин, которые могли стать ей соперницами. Хотя патриарх отказался благословить Государя на очередной брак (седьмой, что ли?), все тот же доверенный священник отец Никита их обвенчал. Предчувствия Василисы сбылись, царицей она стала!
Она сделалась ещё краше, в её движениях, в походке появилась особого рода грациозность, улыбка ещё ярче блистала на её устах. Историки отмечают:
“Иоанн будто переродился. Почти прекратились казни, Иоанн не выезжал в Александровскую слободу, его припадки случались крайне редко, оргий во дворце больше не было… Все вздохнули свободно”.
Государь, которому перевалило за пятьдесят, давно, казалось бы, истощивший свою дряблую плоть беспробудным пьянством и неумеренным развратом, вдруг поразился любовью — самой страстной и ненасытной, которая бывает лишь в ранней молодости.