— Вот, бес окаянный, кровопивец ненасытный, зелень ломал да на жертву кидал. Думал, не заметят убиенную. Ан нет, правда всегда проявится.
И скорбно повесив голову, двинулся за телегой. Нарышкин грузно влез в седло, направился к селу. Мучимый тяжкими раздумьями, время от времени он столь шумно вздыхал, что молодая лошаденка опасливо косилась на него налитым кровью глазом. Наконец, принял решение, ещё раз вздохнул — облегченно теперь, и, сдернув с головы старенькую жаркую шапку, крытую выцветшим алым бархатом, широко осенил себя крестным знамением. Крупные черты лица его с узким сжатым ртом сразу разгладились.
Горькая разлука
Ранним утром другого дня Нарышкин отправился в церковь и долго молился, так что отец Макарий про себя решил: «Чтото боярин мой задумал, усердия в нем много ныне!»
Во время утренней трапезы объявил решение:
— Скорбию и печалию сердце мое уязвленно стало. Пять вас детей у меня, и все дочери — одна другой меньше. Не человек, а собака бешеная лютует в наших пределах, и кого поразит — нам неизвестно. Гонялись по всем дорогам-тропинкам — не выловили злодея. И решил я: Натальюшка-свет, ты единственная у нас в возраст невестин вызрела, за тебя мне кручинней всего. Ныне же сбирайся, повезу тебя в Москву.
Дико дочери завыли, супруга тяжёлым мешком повалилась Нарышкину в ноги, запричитала:
— Куда ж ты её, на срам какой? Топнул гневно ногой Нарышкин, у самого на сердце кошки скребли, Наталья — дитя любимое:
— Цыц, молчать! Ухи надеру, так узнаете, как перечить. Не на срам — Артамону Сергеевичу Матвееву представлто её. Человек мне он не посторонний, а свояк, Натальюшке — отец крестный.
Уцепилась супруга за сапоги Нарышкина, воет, — тоску усугубляет:
— Не отдам на бесчестье!..
— Не велика честь, коли нечего есть! А у Матвеева — дом полной чашей, сам Государь его привечает, из своей тарелки куски дает. — И, смягчившись, добавил: — Натальюшка — красавица писаная, чего ей тут в глухомани киснуть? А там всё жениха ей Матвеев найдет — приказного или, коли повезет, так и стрельца. Смекаешь? А главное — в безопасности.
Нахлебница
На другое утро, собрав скудные наряды дочери — летник и охабень атласные, опашень, расшитый жемчугом, телогрею камковую, пользованный, не новый приволок на тафте для постели, убрусы и утиральники шитые, полдюжины простыней хлопчатых, перину и подушки пуховые и прочее — и уложив сие в сундук большой кованый, погрузили все в старинный рыдван, Иоанна Васильевича помнивший, впрягли тройку сильных лошадей и заскрипели колесами к Москве-матушке. Впрочем, до града столичного — рукой подать.
Солнце только из зенита свалилось, как Нарышкин, отдав стражникам алтын, в Ильинские ворота въехал.
А вокруг народу множество — и суетящаяся челядь, и крестьяне на возах с провизией и дровами, и пеший люд, и подьячие в расшитых кафтанах, и красавцы всадники в богатых одеждах — ах, шумна и любопытна московская жизнь!
Вскоре остановились у могучих ворот, за которыми виднелись высоченные хоромы. Солнце весело поблескивало в слюдяных окошках. Злые псы зарычали за оградой. Нарышкин поклонился вышедшему из калитки дородному, с красной мордой слуге:
— Спаси Христос, добрый человек! Доложи, сделай милость, боярину Артамону Сергеевичу: прибыл, дескать, свояк его Кирилка Нарышкин.
Слуга важно посопел, выковыривая пальцем из зубов обеденное мясо. Назидательно проговорил:
— Надо ведать: боярин опосля трапезы почивает. — Уставившись глазами в развалюху рыдван, долго соображал что-то. Сытно икнув, милостиво позволил: — Ну, коли не врешь, что свояк, въезжай во двор. Воду из колодца для лошадей взять могишь, а овёс — ни-ни! Увижу, псов натравлю.
Рыдван завели в богатый двор, поставили в тени громадных дубов, лошадей выпрягли. Затомившаяся переездом Наталья легко спрыгнула на землю. Она с любопытством озирала невиданной прежде красоты крыльцо резного дерева, крышу луковицей над ним, кровлю шатром, мудреных деревянных зверей на наличниках: «Ах, лепота сказочная!»
Часа через два, позевывая, почесываясь, из покоев людских начал народ выходить на свет Божий. Всеобщий послеобеденный сон отлетал прочь. Вскоре появился в кумачовом кафтане слуга. Обращаясь к возчику, сказал:
— Боярин велел распрягать, овса зададим лошадкам. — Повернул сытое лицо к Нарышкину: — А ты, пойдем, боярин к себе требует.
Войдя в золоченые палаты, Нарышкин упал перед Матвеевым на колени: