Емелька сбросил рубаху, обнажил широкую волосатую грудь. Пётр сделал ему знак рукой:
— Заканчивай скорей!
Он куда-то торопился.
Пушкин сам легко взбежал на эшафот, вытянул на плахе шею:
— Не тяни, Емеля! — В этот момент он почему-то вспомнил, что прошлым летом дал палачу денег на избу, когда у того сгорела старая. Удар топора прервал эти неуместные воспоминания.
Скоро закончили и с остальными.
Трупы свезли на Красную площадь, где они были брошены у рва и до самого лета распространяли мефитическое, непереносное зловоние.
Государь же, кровяня шпорами литые бока скакуна, понесся к Немецкой слободе. Почти до утра с молодой страстью терзал он в любовной истоме легкое тело белокурой бестии Анны Монс.
На прощание сказал:
— А ведь мыслил, что двумя неделями прежде с тобой простился! Ты, Анхен, меня любишь?
— Зело! — произнесла смешное русское слово и рассмеялась.
Пётр подумал о крепости чувств возлюбленной, Анхен — о грядущей счастливой судьбе, и оба ошибались.
В тот же день Пётр на полтора года покинул Россию.
ПОВЕШЕННЫЙ
Гневу Петра не было предела. Вернувшись в Москву после полутора лет отсутствия, застал он многие нестроения. Стрелецкий бунт, опустошение казны, повальное взяточничество и воровство — все это накалило Государя до предела. И вот верх наглости — обворовали самого Петра. Это переполнило чашу терпения…
Королевский подарок
На другое утро после возвращения домой, когда солнце не успело ещё подняться высоко от края земли, к Преображенскому дворцу уже подъезжали пыльные кареты, скрипучие дормезы, легкие коляски и кавалькады гарцующих верховых. Царедворцы, бояре, вельможи, люди важные и вовсе незнатные спешили поклониться своему Государю, приложиться к ручке его.
Тот принимал во вновь отделанном зале, где стены были расписаны золотыми листьями и невиданными птицами. Громадный, многоаршинный дубовый стол с резными ножками был уставлен закусками, саженными осетрами, пузатыми бутылками, серебряными чарками.
Охотно рассказывал Государь о своем путешествии, об искусных корабельных мастерах, коих встретил в Англии и Голландии, о дружбе своей с королем Августом.
— Зрите, какие чудные часы подарил он мне, механика самая точная, — лицо Государя сияло счастьем, словно он сам эти часы собрал. — Завод пружины — на два дня, внутри куранты имеются, кои на отдельном заводе и каждый час громко бьют, а точность изумительная — за месяц хода даже на минуту не сбились. Можете в руки взять…
Думные дьяки, генералы и полковники, знатные бояре с величайшей осторожностью разглядывали это золотое чудо украшенное обильно изумрудами (любимый камень Петра) и бриллиантами — ахали, цокали языками:
— Знатная штуковина, цены нет!
Брадобритие
С не меньшим изумлением знатный народ разглядывал самого Петра. Был он в парике, с тщательно бритым подбородком, упиравшимся в тонкого вязания кружевной воротничок, в изящного сукна непривычно короткий кафтан.
— Истинно иноземец, — изумленно дохнул в ухо генералиссимус Шеин своему приятелю боярину Троекурову.
Пётр заметил шептунов, поманил пальцем Шеина:
— Генералиссимус, почто ты меня огорчаешь? Так долго с тобой не виделись, а ты прямо тоску на меня наводишь.
Обомлел грозный Шеин, побледнел с испугу, словно в пыточный станок поставили, грохнулся на колени:
— Чем же посмел тебя, батюшка, Пётр Алексеевич, огорчить?
— Видишь моих слуг, верных, карлов (карлики) с ножницами? Сейчас они твой первозданный вид нам откроют, и ты станешь, генералиссимус, опять нам любезен.
Гнусные карлы Томас и Сека подскочили к Шеину и громадными овечьими ножницами окромсали гордость боярина — роскошную бороду.
Не сдержались гости, загоготали, потешаясь над грозным Шейным, а у того от страшной обиды и оскорбления аж слёзы на глазах навернулись.
— На, друг милый, выпей вина, тебе и полегчает, — Пётр поднес ему громадной вместимости чарку. — Сейчас я тебя развеселю. Кесарь Ромодановский, боярин Троекуров, милости просим сюда. Эй, цирюльник, намыль им древнюю красу. А то ишь, гогочут, над самим Шейным потешаются! — Пётр взглянул на подарок короля Августа. — Сейчас такими же будете, и пяти минут не пройдет. Все нынче с бородами простятся. А кому жаль сию роскошь, — Пётр расхохотался, — тот её может с собой в гроб взять.