Возле ярко горевшей печи на пыточный станок присели заматеревший на жирных царевых хлебах палач Сысой и его новый подручный — худенький парнишка Тимофей, с жадным восторгом разглядывавший Государя.
В двух шагах от Ромодановского на коленях стояли доносчик и ответчица. Боярин, некогда ведший розыск воровства самого Фёдора Шакловитого, со спокойной уверенностью в успехе розыска — кто ж муки нечеловеческие стерпит! — густым голосом произнёс:
— Феодосия, подтверждаешь ли свидетельство ключника Панкратия, рекущего: ты де все утро бранилась со своим мужем, дерзила и прекословила. Он же, смиряя твою бесовскую гордыню, осенил дланью тебя, Феодосию, по вые?
— Сие так…
— Обаче, ты, Феодосия, не смирилась и за утренней трапезой сызнова сварилась и дерзила и муж, уча, тебя, бил ногой по гузну? (задница)
— Сие правда…
— И ты, Феодосия, мстя за свою досаду, когда купно с мужем после трапезы в сад пошла, то на взгорке у реки ножом его в спину резала до смерти, мёртвого в воду спущала, а нож к себе в опочивальню схоронила?..
— Такого не было, не лишала я мужа живота, и нож под кровать не прятала — горячо возразила Феодосия. — Поклеп сие!
Ромодановский посмотрел на Петра:
— Государь милостивый, придётся пытать… Феодосия метнулась на коленях в сторону, словно пытаясь у Государя найти защиту.
Сысой проворно перехватил её, поднял под мышки, ласково проворковал:
— Боярыня, не балуй, тут нельзя… Иди, красавица, — и легонько подтолкнул Феодосию к высокому лежаку. Палач просунул руки за ворот сарафана и с силой рванул: рассыпалось жемчужное ожерелье, полетели на пол пуговицы. Снизу вверх сдернул исподнюю рубаху, обнажил сильное женское тело с крепкими, стоящими, как у девушки, грудями. — Ложись, боярыня, на лежак… На спину, вот так, умница.
Лежак был высоким и узким. Сысой кивнул подручному:
— Тимофеюшка, свяжи боярыне руки… Руки связали внизу, под верхней доской лежака. Дьяк, вглядываясь подслеповато в опросные столбцы, фальцетом протянул:
— Признаешь, что мужа живота лишила? С ужасом глядя широко расширившимися зрачками на дьяка, Феодосия сухо прошептала:
— Нет… Сие все неправда… Ромодановский коротко приказал Сысою:
— Пытай!
Признание
Подручный, схватив густой березовый веник, сунул его в жаркую печь, дал воспламениться и быстро комлем протянул Сысою. Тот ловко перехватил и повел от ступней и выше: по ногам, бокам и приложил его к персям.
В страшном крике зашлась Феодосия:
— Не убивала!..
Сысой раздвинул ноги боярыне, озабоченно рёк подручному:
— Крепче, Тимофеюшка, держи, брыкаться станет, — и медленно двинул горящий веник по внутренней стороне бедра и особенно долго задержался у промежности.
Запахло паленым волосом и мясом. Воздух наполнился дымом.
Феодосия, давясь словами, хрипло, невнятно произнёсла:
— Ну… убила… признаюсь… Ромодановский перекрестился:
— Давно бы так, нам ведь, боярыня, тебя тож жалко. Сысой, прекрати. Обдай водичкой и отвяжи. — Повернулся к Государю, самодовольно проговорил: — У нас, Пётр Алексеевич, и не такие винились. Которые простонародные, так ещё и потерпеть могут, а коли высоких кровей, так быстро тужить начинают. Доносителю по регламенту кнута уже досталось, но своё показывал он твердо. Государь, за правый донос положим ему червонец?
— И трёх рублёв с него хватит. — Государь был скуповатым.
— А бабу?
— Согласно царских указов — живьём в землю. На том и порешили, а дьяк в свои листы записал. Государь вместе с Меньшиковым вышел, во двор, с наслаждением втянул воздух:
— Ах, аер живителен! Пойдем по чарке пропустим да ко сну отойдем.
Меньшиков пребывал в некоторой меланхолии:
— Курицыну вору так и надо, а вот Феодосию…
Пётр махнул рукой:
— Брось, нашёл о чем тужить… Мало баб тебе?
Прощание
Утром другого дня на Красной площади казнь свершилась: Феодосия была закопана в землю по плечи. В сём плачевном положении ей надлежало ждать своего конца.
Старая Лукерья Петровна приплелась сюда с узелком в одной руке, а другой она держала четырехлетнего Ванюшку, лицом весьма схожего с матерью.
— Вот, милок, простись с мамочкой, а я супчику принесла ей да крынку молока, покормлю, сердечную мою…