Ванюшка, увидав мать, погрязшую в сырой земле, прижал ладошки к личику, запричитал:
— Мамочка, пойдем домой! Зарыдала и Феодосия. Лукерья стала утешать её:
— Потерпи, голубка белая. Господь скоро сжалится и приберет тебя. Преставишься, слезами покроплю тело твоё белое, молебен во имя Христово закажу. Смертоубийство — грех великий, его замаливать усердно надо.
Феодосия слабым голосом молвила:
— Лукерьюшка, не убивала я Иакинфа. Убил другой кто-то, а нож мне под ложе подбросил.
— Ах, страсть какая — безвинно!
— Муки горчайшие терпела, потому возвела поклеп на себя…
Заплакала тут и старушка. Мальчонка лезет к матери, вытащить из земли желает, совсем в рыданьях зашёлся.
Тут даже стражники не выдержали:
— Женка за убивство терпит, а пошто мальчонку терзать? Старая, уведи его отсюда!
— Я к тебе, страстотерпице, вечером приду! — и обняв Ванюшку, заковыляла добрая старушка прочь.
День тянулся бесконечно долго. Подходили к несчастной многие людишки. Одни соболезновали и плакали, деньги на помин души клали. А иные облыжные слова говорили и в лицо плевали.
Смиренно брань сносила Феодосия, молилась за обижающих, чтоб Господь сердце их смягчил и разум просветил.
Печальная трапеза
К вечеру Красная площадь пустеть начала. Солнце свалилось за розоватый горизонт, а на другом конце небосвода уже зажглись первые звезды. Из храма во имя Василия Блаженного ушли и богомольцы, и служки. Сторож заскрипел тяжёлыми дверными ставнями, навесил большой замок.
Феодосия уже не чувствовала ни рук, ни ног. Все члены онемели, и лишь где-то в глубине груди сильно стучало сердце.
Возле страдалицы стала сбиваться стая бродячих псов, голодных, со слюнявыми пастями, из которых шел невыносимый смрад. Это были псы особые, привыкшие питаться человечиной, которую щедро поставляли непрерывные казни.
Стражники лениво помахивали бердышами, отгоняя псов. Те отскакивали на шаг-другой и снова возвращались, жадными носами принюхиваясь к своей неизбежной жертве. Старый пес с отгрызенным ухом, уже давно злобно рычавший и ощеривавший пасть, вдруг вцепился в плечо Феодосии и вырвал кусок мяса. Запах крови ещё более раззадорил хищников, уже начавших злобно огрызаться и на самих стражников.
Еще минута-другая, и вся стая вмиг разорвала бы несчастную женщину.
Но в это время спасительно появилась Лукерья Петровна. Она с укоризной сказала стражникам:
— Служивые, что ж дьявол ожесточил сердца ваши? Отчего псов злобных прочь не гоните?
— Бабка, шла б ночевать, пока мы тебя… — захохотал один из стражников своей же шутке. Но псов все ж пугнул: — Пошли вон, гнусные! — и насмерть зашиб самого наглого, с отгрызенным ухом.
Старушка вытерла платочком лицо Феодосии, развернула чистую тряпицу и стала её кормить.
Пути Господни
И тут случилось нечто такое, о чём с удивлением и восторгом много десятилетий писали историки.
Из Спасских ворот выехала кавалькада. Впереди в коротком камзоле и при шпаге гарцевал сам Государь. Возле сидел в седле Меньшиков.
Государь, проезжая мимо места казни, натянул узду, осадил коня. Он обратился к старушке:
— Что, жалко убийцу стало?
Лукерья, до того сидевшая на корточках возле Феодосии, поднялась в рост, подошла к Государю, смело сказала:
— Ты, батюшка, хоть и Самодержец, а того не ведаешь, что женка сия страдает безвинно.
— Ну, бабка, то ты лжешь: я сам слыхал, как Феодосия в убийстве призналась…
Лукерья совсем разошлась, подступила к Государю, рукой аж за стремя ухватилась:
— Милок, а коли б тебе уд огнем прижгли, ты что, рази не обличился бы во всех смертных грехах? Все на себя принял бы, сердечный, потому как человеческое естество болезно и слабо.
— Молчи, старая дура! — Государь сурово нахмурился, дернул ногой: речи старухи ему показались бесстыжими.
Лукерья же продолжала:
— Недолго ей мучиться осталось: собаки нынче же сгрызут её. Вот она мне Христом Спасителем и собственным дитем поклялась: мужа своего она живота не лишала.
— А кто?
— То ей неведомо. А ты — наш заступник и справедливец, тебе сердце должно правду вещать. Много она, сердечная, перенесла, не бери грех на душу, будь пастырем добрым, Пётр Алексеевич, отпусти несчастную с миром.
Государь глубоко задумался, вспомнил то доброе, что сделал ему старый князь Лукомский — отец Феодосии, но сдержал добрый порыв. Он хотел уж было коня своего пришпорить, как Меньшиков вдруг слёзно стал просить: